ВЕСЕЛЬЕ как философская категория (merriment) -  особое свойство "играющего"  мышления, творческая избыточность мысли, "брызжущей через край", переходящей границы разумного и доказуемого,  неожиданной и радостной для самой себя.   Веселость мысли следует отличать от оптимизма как свойства мировоззрения, возлагающего надежды на определенные позитивные перемены, тенденции. Веселость определяется не предметом мысли (во что она верит, в чем убеждена сама и убеждает других), а ее внутренним  настроением: готовностью принимать непонимаемое  и понимать неприемлемое, избегать методологического принуждения и скуки,   перескакивать через  причинно-следственные связи, поступать рассудку вопреки - и вместе с тем действовать ответственно, профессионально, творчески, продуктивно.

    Может ли  веселость быть свойством  мысли, а не только эмоцией  или настроением? Веселье мысли - это способность понятий к метафорическому танцу, в отличие от напряженного, трудового движения мысли к  обязательному  выводу и обобщению.  Альпинист серьезен - ему нужно покорить вершину, хотя потом все равно придется с нее слезать. Акробат весел - он покоряет вершины простым пoворотом своего тела. Мыслитель-альпинист доказывает, выстраивает, убеждает, настаивает. Мыслитель-акробат сравнивает, переворачивает, открывает обратную сторону вещей. Творческая философия может сочетать в себе серьезность и веселье, альпинистику и акробатику мысли. Единственное, что ей противопоказано, - это скука наукообразности, чистого аналитизма, который под видом "строгого доказательства" сводит мысль к накоплению тавтологий, самоочевидностей.

        Провозглашая свою "веселую науку", Фридрих Ницше имел в виду, что мышление не ищет последних истин, не раскапывает гробовых тайн, а принимает вещи такими, какими они сами являют себя, укрепляя  этим жизнеприятием душевное здоровье.  "Мы, новые, безымянные, труднодоступные, мы, недоноски ещё не проявленного будущего, и нам для новой цели потребно и новое средство, именно, новое здоровье, более крепкое, более умудрённое, более цепкое, более отважное, более весёлое, чем бывшие до сих пор здоровья." ("Весёлая наука", фр. 382). Веселье самого Ницше не было здоровым, оно сопровождалось безумной тревогой и больной совестью, потому что он все еще хотел последних вещей и был их учредителем - богоубийцей, "антихристом".  В "Заратустре" Ницше  призывает мыслителя подражать акробату, веселящему толпу своими опасными трюками на натянутой проволоке. Но сам Ницше все еще был альпинистом, хотя и мечтал быть акробатом. Ницще все еще дышал альпийским воздухом высот  и сверху вниз смотрел на  маленьких "слишком человеков". Веселье Ницше - это все еще ворованное веселье, опьянение жизнью после долгого разочарования и равнодушия к ней, пир после поста и накануне чумы, после веков аскетической  богобоязни и перед веком  кровавого разгула сверхчеловеков. Веселье Ницше - между  серьезностью идеализма и эйфорией фашизма, между Гегелем и Гитлером.

        Mожно ли представить себе веселье  не как "опьянение выздоровлением",  не как "временное расслабление от длительной напряженности, озорство духа, благословляющего себя и изготавливающегося к долгим и страшным решениям"? Так сам Ницше определяет свою чересчур лихорадочную веселость, с пятнами румянца на изможденных щеках. Но возможна  ли веселость минус дионисийство, минус фашизм и коммунизм, минус "жить стало веселее"?

     20-ый век, пройдя через веселье дионисийского типа, в виде массового энтузиазма, экзальтации, ликующих толп, возносящих своих кумиров, созрел для иной, более трезвой  и углубленной веселости, кототорая неотделима от понятия мудрости (см.).  Мудрость может быть печальной, когда она скорбит о суетности земной жизни, а может быть и веселой, когда она видит в этой жизни продолжение миротворения. Мудрость тогда весела, и веселье тогда премудро, когда  они  участвуют в творении, о чем говорит образ веселой Художницы - Премудрости в Книге притчей Соломоновых.  Премудрость пребывала с Творцом в самом  начале миротворения: "...Тогда я была при Нем  художницею, и была радостью всякий день, веселясь перед лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя с сынами человеческими" (Притчи, 8:30-31).

    Итак, речь не только о том, чтобы мысль была весела, но и том, чтобы веселье было мудрым. Вот такое веселье без истерики и надрыва, которое не готовит себя к последним решениям и не верит в возможность окончательных решений,  не противопоставляет себя ни метафизике или религии, ни, наоборот, пошлости и скуке повседневных дел, а отовсюду извлекает здоровый жизненный вкус,  волю не к  концу,  а к продолжению, любовь не к развязке, а к кульминации, - такое веселье мысли и становится философской возможностью на исходе 20-го века. Мысль весела, потому что находит в каждом предмете частицу смысла, перемешанную с частицей бессмыслицы.  Несовпадение жизни и мысли полезно для здоровья, усиливает работу сердца и мозга. По крохам отличая себя от смысла, неожиданно противясь ему, жизнь все-таки не противопоставляет себя ему наглым и вызывающим образом, как в иррационалистических, абсурдистских,  экзистенциалистских концепциях. Веселый мыслитель  - не экзистенциалист и не эссенциалист, он вообще не поддается философскому выпрямлению, он не создает никакой системы и не озабочен критикой чужих систем; его мысль не напряжена методологически, она просто радуется неистощимости смыслообразования, множимости смыслов (см. Концептивизм, Умножение сущностей).
 

Михаил Эпштейн