Гравюра из алхимического трактата, раскрасил Adam McLean

---

Между русским языком и философией - отношения глубокой ревности и трагизма. Русская мысль влюблена в западную философию, но сумела ли она создать понятийный аппарат для самостоятельной работы в родном языке? Возможны ли Гегель и Хайдеггер, Сартр и Деррида на почве русского языка - или он может мыслить только художественно, как у Достоевского и Платонова? Журнал исследует перспективы становления русского философского языка, условия его переводимости, сравнительные и международные аспекты его понятийной системы и терминологии.

---

От редактора.

РУССКИЙ ЯЗЫК И НОВЫЕ ЗАДАЧИ МЫШЛЕНИЯ

(Утешение русской философии)

В переводе на русский язык все расплывается, как будто на вощеной бумаге, все видится как бы сквозь туман или тусклое стекло. Но в русском языке есть огромная воля к мышлению вопреки собственной неспособности ясно мыслить. Русский язык насядет на какое-нибудь понятие и будет выкручивать ему руки, пока оно не сдастся или не издохнет. В русском языке - огромная воля к перетолкованию, к забалтыванию понятия, к бесконечному повтору, кружеву вариаций, чего не терпят более ясные и логические языки. По-русски одну и ту же вещь нужно выговорить много раз - и тогда она неожиданно приобретает расплывчатый объем, которого другим языкам передать не удается, поскольку сказанного один раз уже достаточно. Русский язык переводит не только с других языков, но и с самого себя. Любое толкование кажется ему недостаточным, и потому одно и то же понятие толкуется снова и снова, то с одной точки зрения, то с другой, то в ругательной, то в хвалебной, то в иронической тональности.

Начну с журналистики. Американские читатели русских газет и журналов поражаются тому, как мала информативная насыщенность того или иного вполне увесистого и просторного материала. Чем же занята его площадь? Многократными переносами факта из одного метафорического ряда в другой, из одной стилевой тональности в другую.

Приведу пример из журнала "Огонек", той статьи, которую я проходил со своими студентами, - она включена в учебник русского языка, составленный по материалам "Огонька" в пору его расцвета (период гласности и перестройки, а также первых ельцинских лет). Факт очень простой и всем известный - сначала Ельцин разделял власть с Горбачевым, а потом вытеснил его из политики. Одной строчки достаточно для сообщения этого факта - и все равно информативная его ценность равна нулю, поскольку данный номер журнала вышел месяцы спустя после описанного в нем события. Тем не менее статья имеет свой смысл для русского читателя, хотя и трудно понимается западным, не по языку, а по сути (при том, что я отобрал ее как самую доступную и кристально ясную из всего огоньковского сборника для англоязычных). Американцу трудно понять, что же хочет сообщить автор статьи и почему для выражения одного и того же он прибегает к столь разным выражениям и идиомам. Почему Ельцин прыгает на болоте и одновременно сидит на суку, или почему Горбачев, сжимая шагреневую кожу, поднимается по песчаному бархану. Цитирую дословно:

Человек 19-91 Ельцин: Победил в прыжках в высоту на болоте... Не перепиливал ли он сук, на котором сам сидел... Усилия Ельцина и его сторонников совпадут с приливом исторической энергии? Или реформаторы будут все время попадать своей ниткой мимо ушка иголки? ...Он извлечет идеологию российского возрождения из воздуха, в котором носятся поднятые вверх тучи песка и пыли. Без решения этой задачи не изменишь направления едущего под откос поезда.

Горбачев: Поистине сжимал в руках шагреневую кожу - чем больше возрастала его формальная власть, тем быстрее таяла кожа. Генсек - Председатель - Президент - Президент с чрезвычайными полномочиями... Все выше и выше по осыпающемуся песчаному бархану...

Страна: Лоскутное одеяло разорвалось на глазах всего мира... Лифт больше не может спускаться - некуда! Должен начаться подъем. (1)

В этом материале сгущены особенности российской прессы, которые так резко отличают ее от американской: избыток метафоризации при нехватке информации. Русский язык занимается тем, что переводит одни и те же факты и понятия с русского на русский. Это само-переводящий язык. То, что сказано один раз по-русски, бывает настолько смутно, непонятно или даже бессмысленно, что приходится это еще раз переводить - на тот же самый язык. На этом свойстве русского языка была построена советская идеология, которая занималась успешным переводом с русского на русский, называя патриотов националистами, а националистов - патриотами.

В этом искусстве самоперевода русский язык может достигнуть высот, недоступных другим языкам. Он замечательно умеет размывать понятие, и чем больше переводит его с себя на себя, тем больше оно оказывается многослойным, туманным - и по-своему выпуклым, поскольку в него вложено десять разных интонаций и возможных смыслов. Не только советская идеология, но и знаменитая бахтинская полифония и гетероглоссия - тоже теоретические поросли русского языка, поскольку одно и то же предложение - логически и лингвистически равное себе - может соответствовать совершенно разным высказываниям. Бахтин приводит пример того, как одно и то же простое предложение - "Солнце взошло" - может соответствовать множеству разных высказываний. (2)

Вообще вся полемика Бахтина с соссюрианской семиотикой и со структурализмом есть полемика русской словесной гибкости против "острого галльского смысла". Ключевое понятие Бахтина, как раннего, волошиновского периода, так и позднего, периода "Речевых жанров", - это высказывание в его отличие от предложения, как лингвистической единицы, и суждения, как логической единицы. "Предложение как единица языка лишено способности определять непосредственно акривную ответную позицию говорящего. . . Только став целым высказыванием, отдельное предложение приобретает эту способность. /.../ Предложение, как и слово, обладает законченностью значения и законченностью грамматической формы, но эта законченность значения носит абстрактный характер и именно поэтому и является такой четкой..." (3) Бахтин все время демонстрирует, как высказывание выливается за границы предложения, выхoдит за пределы логики и грамматики, - это и есть самосознание семантически мягкого языка в его борьбе с более жесткими, грамматически и логическими органозованными западными языками, и прежде всего французским, дух которого выразился в Соссюре и во всей традиции французского структурализма.

Постструктурализм есть новая фаза размягчения европейских гуманитарных языков, и тут-то русский язык мог бы пристроиться и занять свое место. Но пристроился в теоретическом сознании Запада только Бахтин, и именно в связи с размягчением языков, куда стало возможным впустить и "полудикого" русского. Конечно, в более строгую европейскую эпоху его и на порог бы гуманитарной науки не пустили, но западный культурный язык стал размягчаться, и тут у русского языка появилось будущее, и Бахтин его первая ласточка. Высказывание, идеология, полифония, бесконечное умножение речевых смыслов на одну и ту же логико-грамматическую основу, - вся эта кипучая деятельность перетолковывания, свойственная русскому языку, вдруг оказалась востребованной на Западе. Причем интерес к высказыванию у Бахтина не просто совместим с интересом к идеологии, но именно высказывание и объявляется у Волошинова-Бахтина единицей идеологического мышления, так что идеологическая и полифоническая проработка грамматики совпадают в лице раннего Бахтина, впоследствии расходясь на официальную советскую идеологию и неофициальную полифонию и карнавализацию речи.

Но в истоке своем эти концепции идеологизации и карнавализации языка сходятся, поскольку выдергивают его из грамматической структуры предложения и приписывают ему бесконечную гибкость в выражении внеязыковых "социальных " значений и ценностей.

"Высказывание не может быть объектом линвистики, как ее понимает Соссюр. (с.275) Разрыв между языком и его идеологическим наполнением - одна из глубочайших ошибок абстрактного объективизма. ...Язык как система нормативно тождественных форм... получена путем абстракции..., она слагается из элементов, абстрактно выделенных из реальных единиц речевого потока - высказываний. (285) Всякое высказывание, как бы оно ни было значительно и закончено само по себе, является лишь моментом непрерывного речевого общения... Но это непрерывное речевое общение само, в свою очередь, является лишь моментом непрерывного всестороннего становления данного социального коллектива. /.../ Язык живет и исторически становится именно здесь, в конкретном речевом общении, а не в абстрактной лингвистической системе форм языка... (313). Продуктивный анализ форм целого высказываний, как реальных единиц речевого потока, возможен лишь на основе признания единичного высказывания социологическим явлением. (315) Таким образом, оставаясь в пределах наличных в современной лингвистике грамматических категорий, мы никогда не поймаем неуловимое речевое целое. (328)".(4).

В своей статье "Лингвистика и поэтика" Якобсон упоминает актера театра Станиславского, который на прослушивании должен был по заданию режиссера создать сорок различных высказываний из фразы "Сегодня вечером". Впоследствии, уже в Америке, этот актер, прошедший школу Станиславского, записал в учебно-научных целях 50 высказываний, состоящих из одного этого двусловного предложения, причем подробно охарактеризовал эмоционально-психологическую подоплеку каждого. Якобсон с благодушием структуралиста замечает, что "все эти эмоциональные оттенки легло поддаются лингвистическому анализу" (но попытки такой не предпринимает). Нетушки, сказал бы Бахтин, там, где начинается высказывание, лингвистика кончается, ей просто нечего делать.

Но каким способом, в рамках какой дисциплины рассматривать эти 50 высказываний, Бахтин тоже так и не решил. В 20-е гг. он называет эту дисциплину идеологией или теорией идеологии, или социологией, или житейской идеологией, позднее - металингвистикой, теорией речевых жанров. Но если вдуматься, то лингвистике здесь и в самом деле нечего делать - она может только анализировать неполное предложение "Сегодня вечером", но то, что придает этой лингвистической единице 50 разных смыслов, превращает ее в 50 высказываний, - это не содержится в языке, а содержится во всех типах отношений между людьми - и психологических, и социальных, и моральных... Тут нет и не может быть какой-то одной науки, но сумятица и чересполосица самых разных дисциплин. Если предложением занимается лингвистика, то высказыванием, поскольку оно выходит из структурной плоскости языка в объем разнообразных межчеловеческих отношений, должна заниматься и история, и социология, и психология, и идеология, и этика. Сколько типов отношений, столько и типов высказываний. Соответственно лингвистика, как наука о языке, распыляется в облако разнообразных дисциплин, как только на место предложения встает высказывание. Неудивительно, что Бахтину, который на протяжении по крайней мере 45 лет, с конца 1920-х годов до самой смерти, работал над теорией речевых жанров, так и не удалось сколь-нибудь систематически очертить эту теорию в рамках какой-то определенной, нелингвистической дисциплины. И это судьба не только бахтинского мышления, которое в полемике с западным "абстрактным объективизмом" выходит за пределы научности вообще, но и всякой гуманитарной дисциплины, которая, врастая в русский язык, теряет контуры своей дисциплинарности, становится вольным кочевьем понятий.

По терминологии В. Налимова, на семантической шкале языков русский язык окажется на полюсе мягкости, наряду с языком дзена и абстрактной живописи. Любое понятие русский язык превращает во что-то виртуальное, слегка фантастическое. В нем больше возможностей, чем реальности, больше намека, чем значения, больше угадки, чем знания, больше домысла, чем осмысления. Это бескостный язык, сплошь из мяса и слюны, но без костей. Но этим русский язык оказывается вхож в область семантической размытости, куда вхожи и другие языки, например, сновидений, медитаций, элементарных частиц, которые обнаруживают волновые свойства. Может быть, в каком-то отдаленном будущем, когда многовариантность и расплывчатость станут важными и определяющими свойствами коммуникационно переработанной реальности, русский язык, к тому времени морфологически упрощенный, а лексически усложненный, станет одним из главных языков виртуального мира. Ведь перебалтывание смеси в пробирке - тоже полезное занятие, если при этом образуется новое вещество.

Человек, мыслящий по-русски, всегда чувствовал себя гадким утенком среди настоящих мыслителей - таких, как Платон, Декарт, Гегель, Спиноза, Шопенгауэр, Хайдеггер. Они строили свои системы философии и методы философствования, а русский мыслитель шатался между ними, вытягивал яркие ниточки из той или другой ткани и заново сплетал обрывки. Куражился, заносился - но в общем-то тосковал, поскольку ему негде было преклонить главу. То, что делали русские мыслители, это была не философия, не лингвистика, не какая-либо вообще наука, а создание мыслительной среды - среды обитания для разных умов, где они могут сообщаться между собой, находить общие темы и вопросы... Русские мыслители, в полном соответствии с бахтинской теорией, строили не предложения, а высказывания.

Именно такой тип размыто-коммуникативной деятельности языка может оказаться продуктивным в ближайшем будущем. Философские системы прошлого сейчас напоминают одинокие роскошные замки, торчащие на поверхности пустыни. Вот там возвышается крепость Декарта. Вот обнесенный рвом замок Канта. Вот циклопическое сооружение Гегеля. А вокруг - пустота, дикость, степные травы: сюрреалистический пейзаж. Да и вся философия предыдущих тысячелетий, включая то, что подходит сейчас к концу, представляется доурбанистической фазой в истории мысли. Строили отдельные здания, изящные, величественные - или же разрушали одни здания, чтобы на их месте возвести другие, более прочные, современные.

Но сейчас изменился сам тип архитектурного сознания в философии, сама архитектоника мышления. Уже нельзя строить отдельные здания (системы) - нужно создавать среду обитания, логические объемы и переходы, которые часто остаются незамеченными, потому что мы живем в них, как как горожанин - в многоплановой и тотальной искусственной среде. Здания, построенные раньше, не утрачивают своего значения и вместимости, но они содиняются тысячами переходов, подвесных мостов, многоуровневых эстакад и развязок - и уже не выглядят столь пугающе одинокими и величественными, как раньше, когда они возвышались в голой степи.

Вот здесь и приходит черед русского языка. Средомыслия и кривомыслия, обходного мышления, в отличие от прямомыслия философических наук. Русский язык плохо приспособлен для сооружения отдельных зданий мысли. Ему недостает точности и однозначности. Он постоянно уклоняется от прямой сути, кривляется, куролесничает, колобродит, несет околесицу. Это язык кривых пространств, язык не Евклида, а Лобачевского, язык отступлений, а не сухого и точного пересказа. По-русски всегда получается немножко вранье, а уж от народа ли у него такой характер, или у народа - от языка: Бог весть. Так или иначе, русский язык в создании мыслительной среды, с ее расплывающейся предметностью, может оказаться вполне подходящим инструментом - лекалом, по которому вычерчиваются кривые. Образчиком кривизн, уклонений и несообразностей. Ведь мыслительная среда, в отличие от мыслительные сооружений, подчиняется не строгости отвеса и геометрии кирпично-табличной кладки, а мерилам широты и распахнутости. Русский может далеко завести - и незаметно, но точно, привести обратно, в нем много круговых петель, как в языке, постоянно сменяющем свои значения. Все его семантические поля и ореолы чрезвычайно размыты, и порой для того, чтобы понять, что имел в виду русский мыслитель, нужно заглянуть в его английский перевод, сделанный хорошим специалистом.

На первом этапе строительства Сети как технического сооружения безусловное первенство принадлежит английскому, потому что это язык мореплавателей, и не случайно лучший сетеход называется "Навигатором". Строить корабли - этому русские учились у англичан, как впрочем, и многому другому. С самого начала весь технический словарь сети - английский. Но когда этот этап сооружения Здания подойдет к определенной точке и начнется плавание по сети, этакое вселенское кочевье умов - вот тогда и русский может оказаться не последним наречьем и средством кочевого самосознания. На нем можно далеко кричать, так что звуки тают в воздухе и расходятся долгим раскатистым эхом. Русские песни тягучи, протяжны - и это свойство может когда-нибудь пригодиться для создания размытых полей сознания, где английскому языку будет не хватать именно расплывчатости и тягучести.

3.Там же, сс. 261, 263.

4. Валентин Волошинов. Марксизм и философия языка, в его кн. Философия и социология гуманитарных наук, СПб., Аста-Пресс, 1995.

5. Roman Jakobson. Language in Literature. Ed. by Krystyna Pomorska and Stephen rudy. Cambridge (MA), London: The Belknap Press of harvard University Press, p. 67.

Гуманитарные журналы Интелнета

Указатель русских страниц ИНТЕЛНЕТА

Виртуальная библиотека Михаила Эпштейна

---