И такое же   влечение к пустотному Абсолюту через отрицание всех частичных, понятийно определенных форм сознания  было присуще  построениям российской и советской мысли. Советская идеология, в духе славянофильства 19-го века с его "критикой отвлеченных начал" (Вл. Соловьев), любила дискутировать со всеми  теориями, приходящими с Запада: философскими, богословскими, социальными, историческими, литературными, даже космологическими. Каждую из них советская идеология обозначала  как одностороннюю - "субъективизм" или "объективизм", "позитивизм" или "идеализм", "иррационализм" или "сциентизм", "индивидуализм" или "популизм" - и возвышалась над ними своей "диалектикой".  Но эта диалектика не была, в гегелевском смысле, синтезом критикуемых теорий, т.е. их приятием, снятием их односторонности и  объединением на высшем уровне. Это  была диалектика отбрасывания всех положительных теорий, обнаружения их тщетности, ложности, иллюзорности, - при том, что положительное их снятие так и не происходило.
        По мысли Вл. Соловьева, "критика этих отвлеченных и в отвлеченности своей ложных  начал должна состоять в определении их частного значения и указании того внутреннего противоречия, в которое они необходимо впадают, стремясь занять место целого. Устраняя притязания частных принципов на значение целого, эта критика основывается на некотором положительном понятии того, что есть подлинно целое или всеединое, и, таким образом, это есть критика положительная".  (17)  Но в практике такого тотализующего мышления, как "идеалистического всеединства" в 19-ом веке, так и "диалектического материализма" в 20-ом, "подлинно целое или всеединое" оказывалось лишено своей собственной определенности и выступало лишь как принцип отрицания всяких начал, которые смогли оформить себя в мысли, под предлогом их отвлеченности от живого и конкретного целого, которое в советскую эпоху определялось как "генеральная линия партии", т.е. текущий момент борьбы за абсолютную власть.
        Такая диалектика укоренялась в некоей точке ничто, в пустоте, которая декларировала себя полнотой, но проявляла ее только в акте опустошения и обессмысливания всех положительных теорий.  (18)    Гегелевско-марксистская диалектика потому и оказалась таким ценным, незаменимым приобретением в России, что позволила создать логическую машину для перемалывания и уничтожения понятий, утонченную технику их  опустошения. Теперь Ничто смогло проступать не только в предметностях, как их обветшалость, но и в понятиях, как их саморазрушаемость, десемантизация, деградация смысла, редукция к нулевой значимости. Диалектика, которая в гегелевском методе работает как восхождение понятий из ничто, из беспредельности, из беспредметной абстракции в сферу конкретного, позитивного, разумно действительного,  - в  советском своем варианте стала работать как нисхождение понятий из сферы конкретности, качественной определенности в глубину беспредельного ничто.
        Раньше, до того, как Россия открылась Западу и впустила его в себя его позитивность, Ничто проявлялось здесь  в восточного типа созерцании,  апофатическом безмолвии и немыслии. Крупнейший русский богослов Георгий Флоровский так описывает состояние русской  мысли в допетровскую эпоху: "В истории русской мысли много загадочного и непонятного. И прежде всего, - что означает это вековое, слишком долгое и затяжное русское молчание? Как объяснить  это позднее и запоздалое пробуждение русской мысли? ...Древнерусская культура оставалась безгласной и точно немой. Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве..." (19)  Впоследствии, вооружившись немецкой диалектикой, Ничто научилось мыслить, но само мышение оказалось формой деградации смысла и проступания через него негативного абсолюта. Этот абсолют, уже в характерно российской манере, не удовлетворяется восточным самосозерцанием и молчанием, а хочет обнаружить себя через работу и игру понятий, активно обнажающих свое собственное ничто.
         Нужно отметить, что эта "негативная диалектика"  имеет мало общего с той негативной диалектикой, которая получила распространение на Западе, опять-таки преимущественно в работах немецких мыслителей, представителей франкфуртской школы -  Т. Адорно и Г. Маркузе. Негативная диалектика, связанная с левой, ультрареволюционной интерпретацией гегельянства, отвергает категорию синтеза, но зато подчеркивает категорию антитезы, как  непримиренного противоречия, в котором революционный антитезис, "Великий Отказ", противостоит консервативному тезису, не сливаясь с ним. При  этом и тезис, и антитезис, благодаря своей непримиримости, вовсе не стирают, не уничтожают друг друга, а, напротив, достигают наибольшей определенности, резко заявленной односторонности. То, что на Западе представляется "негативным" моментом диалектики, с российской точки зрения могло бы служить только аргументом ее усиленной, "взбесившейся" позитивности, которая избегает "божественного" синтеза, чтобы оставаться собой, в своей "демонической" гордыне. Действительно, негативная диалектика преподносит нам демонизм отрицания, своего рода мефистофелевский жест чистой революционности, но это еще далеко не тоталитарная диалектика  опустошения понятий, где бунт против Создателя уже перешел в следующую фазу - царство самого Разрушителя, который демонстрирует бесконечность своей воли в том, что разрушает свое собственное основание.
        Во избежание недоразумения не стоит называть диалектику тоталитарного мышления "негативной", то есть применять к ней устоявшийся термин другого, революционного сознания, хотя последнее  было бы точнее охарактеризовать как "антитетическую" диалектику.  Диалектика советского типа может быть названа "пустотной", поскольку в ней производится уже не революционная негация одних положительных понятий другими (стадия антитезы), а взаимоуничтожение и крах всех положительных понятий. Это стадия коллапса самой диалектики, которая вместо того, чтобы развивать понятия до полной определенности, свертывает их в начальное беспредельное ничто.
 

                                   4. Всё как ничто

        Следует подчеркнуть,  что  такая диалектика "наоборот", снятие определенности в смысле возвращения к ничто, была любимым приемом многих русских мыслителей 19-го века. Дело в том, что  главной категорией и верховной ценностью русской  мысли,  задолго до торжества советского тоталитаризма, была "целостность". Целостность представлялась как спасительное преодоление всех крайностей и разделений  западной мысли - разделения ума и сердца,  воли и разума, веры и знания, церкви и государства, индивида и общества, - и как залог грядущего возвышения России над разделенным, дробным европейским миром. Но эта целостность, если рассмотреть ее генезис, производилась из того факта, что Россия еще ничего не дала миру, не произвела никаких особых вкладов в цивилизацию - и именно поэтому, не закабаленная никакими традициями, свободная от предрассудков, может подняться над всеми крайностями и объединить их в себе.  Этот ход от "ничего" ко "всему" - самый распространенный в русской мысли, как славянофильской, так и западнической. Его можно найти у Н. Гоголя, И. Киреевского, В. Белинского, А. Герцена, Ф. Достоевского, В. Соловьева. Раньше всего сработал  этот логический прием у первого оригинального русского мыслителя П. Чаадаева, который в первом своем философском произведении объявил Россию страной, ничего не давшей миру, а во втором и последнем - страной, призванной   возвыситься над миром и разрешить все его противоречия. Ничто становится всем. Вот почему мы, русские, которые "миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума" (1-ое "Философическое письмо", 1832 )  (20) ,  имеем "возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей" ("Апология сумасшедшего", 1837 ). (21)
        Сходным образом рассуждает Гоголь  о русском народе."Лучше ли мы других народов? Ближе ли к жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнью еще неустроенней и беспорядочней их".  Что же отсюда следует? А то, что русский народ будет впереди всех других на празднике Светлого воскресения. "Уже самое неустройство наше нам это пророчит. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все /всё!- М.Э.), что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней". (22)
        Но каким образом это "все" развертывается из "ничего", как и в чем российское начало обретает определенность, прежде чем посягать на беспредельность, этого ни Чаадаев, ни последующие мыслители не объясняют. Получается, что сама неопределенность российского бытия и служит залогом и выражением его беспредельности.       В. Г. Белинский писал: "Русская личность пока  эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узость! Она боится их, не терпит их больше всего - и хорошо, по моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того, чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную определённость". (23)  Эти слова напоминают мудрость китайского мыслителя Лао-зцы, легендарного основоположника даосизма: "Лучше ничего не делать, чем стремиться к тому, чтобы что-либо наполнять". (24) Но есть и разница. Восточная мудрость прямо устремляется к недеянию, предпочитая его деятельности. Русская мудрость, выраженная Белинским, устремляется к полноте деяния, безграничной "широте и силе". Но поскольку это "все" по каким-то причинам недостижимо в мире - а мир, со своей делимостью в пространстве и времени, всегда ограничивает полноту наших действий - постольку лучше недеяние, чем деяние ограниченное. Мысль Белинского объясняет, почему, так  рьяно взявшись за дело, россиянин склонен оставлять его на полпути.  (25)   Если уж "все" не получается, то лучше вернуться к "ничто". Поэтому русская мудрость предполагает обнаружение бессмыслицы деяния не через отказ от деяния, но именно через порыв к полному, всеобъемлющему деянию, когда, осознав свою частичность,  оно   замирает на середине или постепенно сходит на нет.
        Между прочим,  и отказ России от коммунистического проекта на рубеже 1980-х - 1990-х годов, тоже может объясняться неполнотой его осуществления, какой-то затянувшейся первой ступенью, от которой так и не удалось перейти ко второй, "высшей".  "Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Срок наступил -  1980-ый год. Не мудрее ли было бы для правителей назвать все, что ни получилось у них к этому сроку, "коммунизмом"; вторжение в Афганистан и московскую Олимпиаду - могучими и прекрасными знамениями нового строя. Ведь в номиналистической цивилизации имя определяет смысл события, а не наоборот. Настоящий  кризис общества начался с того, что не дали обещанного  коммунизма и не объяснили, когда же он все-таки придет, а обошлись уклончиво, подачками, отговорками.  Так и произошел идейно-психологический  срыв в середине 1980-х годов. Раз коммунизма нет, так и социализма не надо! Вместо того, чтобы удовлетвориться тем, что уже есть, помаленьку его улучшать, работать и жить при "зрелом социализме",  -  народ  отказался от всего добытого и завоеванного. Опять же, получается, во имя коммунизма, только уже не грядущего, а того, который так и не пришел. И Африку с Азией отдали, и Восточную Европу, и свои же кровные народы и вековые земли - ничего не надо, раз коммунисты врали и коммунизма не может  быть.
        В 1917 году историю творила восходящая идея, а в 1991 - падающая, что для судьбы идееносного народа еще более показательно. Ну, понятно, как можно соблазниться на восходящую, великолепную идею, но чтобы из-за неудачной, очевидно бросовой идеи   сокрушить все реально  нажитое - для  этого нужно жить идеей "всего" как опиумом, так что без укола будущим лучше и вообще не жить. Будь русский народ хоть чуточку безыдейным, он бы и при социализме жил, пусть и хуже, чем шведы, но ничуть о коммунизме не тоскуя и без него не отчаиваясь, и достаток бы еще  скорее приумножил мелким приспособлением к капитализму. Были же у нас наука, промышленность, медицина... Так нет же, если коммунизма полного не будет, то и  части от него нам не надо. Если  не "все", то и ничего. Так коммунизм дважды Россию разорил - сначала когда наступил, а потом когда не наступил.
         В вышеприведенных словах  Белинского замечательно выражена диалектика "всего-ничего", точнее отсутствие  диалектики, поскольку между "всем" и "ничем" обнаруживается тождество, без градаций различия и перехода. Русский "эмбрион" устремляется сразу ко всему  - и готов скорее остаться ни с чем, чем  ограничиваться чем-то. Но такое восхождение "ко всему", перескакивающее через "дрянную определенность" (любимая Лениным и Сталиным категория исторического "скачка"), оказывается одновременно и падением в ничто. Поэтому ничего и не доводится до состояния определенности, но оказывается сразу и всем, и ничем - полупустой постройкой, или, если воспользоваться выражением философа-даоса Чжуан-цзы, "дворцом небытия", где полузаконченная форма служит идеальным пристанищем пустоты, впуская ее и вместе с тем ограничивая, огранивая, делая доступной для восприятия.  Постройка застывает на той середине, где обозначается ее выход из ничто - и поворот обратно в  это ничто.
        В российской цивилизации заложена интенция самостирания, саморазрушения, превращения в условные знаки-"следы", представляющие бесконечную отсрочку или отсутствие своего означаемого. "Поскольку след не есть присутствие, но симулякрум присутствия, которое смещает, перемещает, отсылает себя, у него собственно нет места - стирание принадлежит к его структуре. И не только стирание, которое всегда должно быть способно обгонять след (без него он был бы не следом, но нерушимой и монументальной субстанцией), но также стирание, которое с самого начала конститутирует его как след, которое устанавливает его как перемену места и заставляет его исчезать в его появлении..." (Жак Деррида) . (26)  Российская цивилизация конститутирует себя в качестве щедро разбросанных следов цивилизации, оставляет повсюду свой след - и ничего, кроме следа, никакой "нерушимой и монументальной субстанции".  Она деконструирует себя в самом процессе конструирования, как если бы вписывала себя в мировую цивилизацию сразу обоими концами карандаша,   грифелем и  ластиком. Ластиком ведь тоже можно писать, оставляя следы стертости в написанном - серые расплывшиеся резиновые следы. Так и российская цивилизация - пишет по белому черным, чтобы тут же писать по-черному белым, чередуя их в многообразных оттенках темно-серого и светло-серого. Самостирание выступает как способ  производства знаков о себе - следов  демонтажа в собственных конструкциях.
        Вот почему  деконструктивизм, представляющий собой последнюю  по времени и самую радикальную критику западной цивилизации, так удачно выражает то деконструктивное начало, которое изначально заложено в российском отношении ко всем усвоенным формам западной цивилизации. Пытаясь конструировать свою собственную историю на западный манер, Россия неизменно приходила к тому  типу деконструкции западной цивилизации, которая только недавно определилась в передовых теоретических умах  самого Запада.  И если  российская культура 18-го - 19-го веков конструировалась по западному образцу, то не по российскому ли образцу Запад теперь, на исходе 20-го века, деконструирует свою собственную культуру, сводя ее к следам, не имеющим подлинника, к знакам, у которых отсутствуют означаемые?
 

                                           Заключение

        Новое время началось в России на несколько веков позже, а потому и закончилась на несколько десятилетий раньше, чем на Западе. Существует известная культорологическая модель, согласно которой страны, запоздавшие в социально-культурном развитии, например, восточноевропейские по отношению к западноевропейским, затем в ускоренном порядке проходят те же этапы развития. (27)  Так, русская литература, пропустившая эпохи ренессанса и барокко  в 16-18 веках, ускоренно проходит их в 19 веке, в творчестве Пушкина и Гоголя. Как альтернативная этой модели может рассматриваться другая модель, не ускоренного повторения тех же этапов развития, а поочередного замедления на одних этапах и ускорения на других.  Дело в том, что каждый период развития, отталкиваясь от предыдущего, во многом повторяет тот, который ему предшествовал. Происходит чередование основных исторических парадигм, хотя и со множеством вариаций и инноваций. Ренессанс, отталкиваясь от средних веков обращается через их голову к античности, романтизм, отталкиваясь от наследия классицизма, апеллирует к средним векам, и т.д. Как было отмечено в предисловии к этой книге, "до" и "после" следуют друг за другом.
        Поэтому если Россия сильно запоздала со вступлением в Новое время и средневековые черты удержались в ней  дольше, чем на Западе, то в следующий период - постмодерность,  в "новое средневековье",  - она вступает раньше Запада. Новое время в русской истории совпадает с петровской эпохой (1689-1917), то есть умещается в два с небольшим столетия, в отличие от шестисотлетней  эпохи "модерности" в Западной Европе, которая длилась с 15-го по середину 20-го века. Как все, что начинается слишком поздно, а заканчивается слишком рано, петровская эпоха, укороченная версия Нового времени в России, началась яростной войной со средневековьем и закончилась еще более разрушительной войной за построение нового средневековья. Таким образом, модель ускоренного повторения пропущенных циклов можно дополнить моделью опережающего вхождения в новый цикл: те страны, которые запаздывают в одном периоде развития, раньше вступают в следующий период.
        Постмодерность - это такое состояние культуры, которое приходит на смену Новому времени и отбрасывает в прошлое "модерный" проект, в основе которого были ценность реалистического знания, индивидуального самосознания и рационального действия,  расчет на собственные силы сознательной самоорганизации человечества. Вот почему постмодерные тенденции раньше всего  обнаруживаются именно в тех полузападных-полувосточных культурах, куда Новое время пришло - но пришло с запозданием, не сумело закрепить своей системы ценностей, а потому и должно было преждевременно уйти, уступив место новейшему, "постмодерному" порядку вещей, с его машинами бессознательного, с его галюциногенным растворением реальности в гиперреальности. О постмодернизме вряд ли можно говорить по отношению к тем азиатским и африканским культурам, которых вообще миновала модерность, Новое время. Но Россия - это как раз та страна, которая в 18-ом-19-ом веках  успела воспринять парадигму Нового времени, основательно вобрала и переработала ее вместе с западными влияниями, - и вместе с тем испытала ее неорганичность для себя и попыталась совершить исторический "скачок" за ее предел. Не каким-то чудом культурного опережения, а именно фактом своего отставания и отчуждения от  духа Нового времени Россия оказалась едва ли не первой в мире страной, пережившей опыт постмодерности.  Ведь "пост" - это и значит "после",  и Россия, войдя в Новое время после Запада, оказалась впереди Запада именно в этом "постмодерном" своем качестве: первой  -  в  культуре  сознательной вторичности, подражательства, "симуляции".(28)
        В самом усвоении европейской позитивности как системы условных знаков, обнаруживающих отсутствие означаемых, Россия конструировала себя как культуру Нового времени, одновременно деконструируя Новое время в своей культуре. Новое время стало завершаться в России тогда же, когда оно началось, - в петровскую, а затем в екатерининскую и павловскую эпохи, с  их стремительно зреющими  плодами европейского Просвещения. По  этому поводу  глава европейского Просвещения Дени Дидро,  состоявший в переписке с Екатериной Второй, заметил, что  Россия - "плод, сгнивший ранее, чем он созрел". (29)  Действительно, плоды Нового времени в России стали гнить ранее, чем созрели, но из этой же гнили, подтачивавшей российский рационализм, индивидуализм, историзм и прочие атрибуты модерности, поднялся новый посев  российской культуры, который вполне созрел и пожинается именно сейчас, - культуры постмодерной.
        Вот почему было бы непростительной ошибкой  сводить российский постмодернизм к постсоветскому или даже только советскому периоду истории. То, что термин и понятие "постмодернизма" были недавно заимствованы с Запада, говорит не о том, что постмодерн отсутствовал  в прежней русской культуре, а о том, что он воспринимался как привычное, нерефлектируемое  ее состояние. Постмодерное состояние потому и было  отрефлектировано в России с помощью западных теорий, что для России оно было более органическим, чем для Запада, с его многовековой укорененностью в духе и традициях Нового времени.  Благодаря  этой запоздалой рефлексии, именно России сейчас  дано испытать шок столкновения со своим прошлым и оценить всю меру постмодерности своего культурного и исторического наследия.
        Российский постмодерн - критика и преодоление Нового времени -  предстает  сейчас единым в трех своих исторических формах - досоветской, советской и постсоветской. Досоветский  период - это симуляция  отдельных "позитивных" аспектов заимствованной западной культуры.  Советский период - подчинение всей действительности системе преобразующих ее идей, создание всеохватывающей гиперреальности.  Постсоветский период - осознание условно-знакового характера  этой гиперреальности и взаимодействие с ней по правилам остраняющей иронии, пародии, игры.  Нельзя исключить и того, что начало рефлексии над российским постмодернизмом в 1990-е гг.  уже означает пришествие его скорого конца,  исчерпание его органических возможностей, - в отличие от Запада, где в 1970-е гг. постмодернизм как раз начался с рефлексии о себе.

___________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ

 (17) Владимир Сергеевич Соловьев. Сочинения в 2 тт., 2-ое изд., т. 1., М. "Мысль", 1990, с. 586.

 (18)Подробнее о советской диалектике и чертах ее сходства с деконструкцией см. раздел 5  в главе "Постмодернизм и коммунизм".

 (19) Георгий Флоровский. Пути русского богословия (1937). Париж, ЫМЦА-ПРЕСС, 4-е изд., 1988, с.1.

 (20) П.Я.Чаадаев.  Сочинения. М., "Правда", 1991, с. 32.

 (21) Там же, с.153. По поводу таких взрывных переходов Константин Леонтьев грустно заметил: "Иные находят, что наше сравнительное умственное бесплодие в прошедшем может служить доказательством нашей незрелости или молодости. Но так ли это? Тысячелетняя бедность творческого духа еще не ручательство за будущие богатые плоды".   115 Константин Леонтьев.  Византизм и Славянство (гл. 12), в его кн. Избранное. М., "Рарогъ", "Московский рабочий", 1993, с. 115.

 (22) Н.В.Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями (1847), гл. ХХХ11, "Светлое воскресенье". Собр. соч.. в 7 тт., т.6, М., Художественная литература", 1986, с. 368.  Ср. сходное рассуждение из той той же книги, гл. ХУ111, "Четыре письма к разным лицам по поводу "Мертвых душ"": "...Те же пустынные пространства, нанесшие тоску мне на душу, меня восторгнули великим простором своего пространства, широким
поприщем для дел", там же, с. 245.

(23) Письмо Боткину, 8 марта 1847 г.

 (24) "Дао де цзин", раздел 9. Древнекитайская философия. Собрание текстов в 2 тт., т.1, М., "Мысль", 1972, с. 117.

(25) В другом, историко-психологическом контексте об этом писал В. О. Ключевский: "...Великоросс... лучше в начале дела, когда еще не уверен в себе и в успехе, и хуже в конце, когда уже добьется некоторого успеха и привлечет внимание: неуверенность возбуждает его силы, а успех роняет их". В.О. Ключевский. Сочинения в 8 тт., т. 1. Курс русской истории. М., Госполитиздат, 1956, с. 314. Неуверенность - это боязнь, что ничего не получится, а успех - сознание, что все получается, и вот быстрый переход от неуверенности к чувству успеха, от "ничего" ко "всему" как раз и мешает осуществиться работе в задуманной полноте.

(26) Jacques Derrida. "DiffОrance", in Critical Theory since 1965, ed. by Hazard Adams and Leroy Searle, Tallahassee: University Presses of Florida, 1990, p.134.

 (27) Эта модель наиболее обстоятельно раскрыта в трудах Г. Д. Гачева. См. его кн.  Ускоренное развитие литературы. (На материале болгарской литературы первой половины Х1Х века), М.,  "Наука", 1964.

 (28) Та же самая вторичность культурного слоя ощутима и в Америке, которая  набрала своих стилей - архитектурных, литературных, художественных - со всего мира, прежде всего, конечно, из Западной Европы.   Здесь они отстраняются от своего исторического  места и времени  и становятся знаками "поствременного", цитатно-иронического мироощущения. Вот почему Россия и Америка  органически оказываются более постмодерными, чем собственно европейские или азиатские культуры, которые либо слишком укоренены в Новом времени, либо совсем прошли мимо него.

 (29) Материалы для физиологии русского общества..., с. 6.