МУХИ В ПАУТИНЕ
Из виртуальных книг Михаила Эпштейна
Из виртуальных книг Михаила Эпштейна
Предисловие
Здесь собраны цитаты и маленькие отрывки из виртуальных книг Михаила Эпштейна. Автору некогда искать издателей для этих книг, поэтому он решил ограничиться отрывками, которые, однако, имеют настоящий смысл только в составе определенной книги и по отношению к ее заглавию.
Если бы Розанов дожил до Паутины, он бы всю ее исследил мушиными лапками своих отрывистых мыслей - и много бы оставил там ножек и крылышек.Вот где исчезает всякая разница между рукописанием и печатанием, так что даже проблемы такой - "книга на правах рукописи" - не возникает, каждая мысль тут же летит в паутину и застревает в ней, как муха.
Речь идет о жанре, согласованном с возможностями паутины. До сих пор мы перетаскивали в паутину тяжелые вещи совсем другого, книжно-журнального мира. Завертывали в паутину слона, впечатывали в нее жирафа. Даже газета, даже реклама, хотя и легко обживаются в паутине, все-таки жанрово предзаданы и чужеродны ей. Тогда как паутине нужны именно мухи - легкие крылатые мысли, даже мыслишки, которые в ней хорошо загустевают и дополнительно склеивают ее своими смертными выделениями.
Да и какая же паутина без мух?
...Я спрашивал себя, как может книга быть бесконечной.
Х.Л. Борхес. Сад расходящихся тропок.
Из книги "Физика влияния".
Катков, редактор "Русского вестника", был важный господин, а Достоевский, который печатал своих "Братьев Карамазовых" в этом журнале, был гораздо менее важный господин. Вот почему в письмах к Каткову он лебезит, тушуется и "покорнейше просит". Потомкам глубоко наплевать на Каткова, а перед гением Достоевского они благоговеют. Но никакое восхищение потомков не в силах отменить того факта, что г. Катков был более важный господин, чем г. Достоевский, - имел больше силы, уверенности, осанки и чувства собственного достоинства, заставлял считаться с собой, как личностью, внушал почтение и даже некоторую робость. А на Достоевского достаточно было только посмотреть - и отвернуться: таким человеком смело можно было пренебрегать, и если романы его и имели влияние, то сам он, как личность, никакого влияния не имел, и это было у него на лице, в глазах, в подмышках и Бог знает где еще.
Вот эта физика влияния, которую имел Катков и не имел Достоевский, интересует меня больше всего. Что источают из себя эти люди, какие волны распространяются от них? Что выделяет их, как каких-нибудь самцов в стаде бабуинов? И почему талантливые люди этой физики влияния, как правило, лишены?
Из книги "Этика и грамматика".
Странные дефекты спряжения в русском языке. Например, глагол "победить" не имеет будущего времени первого лица. Нельзя сказать "победю" или "побежду". Но может быть, не только грамматика, но и суеверное чувство противится такому словоупотреблению? Нельзя же до такой степени быть уверенным в себе - судьба накажет. Вот язык и оберегает от греха. (Другое дело - "мы победим": никакой личной ответственности).
Или вот нельзя образовать деепричастие от слова "писать". Не годится - "пиша", тем более "писая". Но может быть, вообще не годится заниматься писанием как побочным делом? Если уж писать, так писать, а не делать что-нибудь "пиша".
Так что эти изъяны спряжения незаметно оберегают нас от гордыни, от халтуры. В этих невозможностях языка заключена целая этика, система отрицательных предписаний. Чего нельзя сказать, того не надо и думать, и делать...
Вообще в демократическом обществе большинство всегда оказывается обделенным и чувствует себя неуютно. Потому что у меньшинств такие же права, как и у большинства - на то и демократия. Но у меньшинств есть еще и особые права как у меньшинств - на то она и Демократия! Первая демократия - формальная, завоеванная 18-19 веками. Вторая - содержательная приходится на вторую половину 20-го, может быть, в порядке компенсации за тот антидемократический перекос, который получила мировая политика в первой половине 20-го, с его революциями и войнами, коммунизмом и фашизмом. Меньшинства, вроде индейцев, пользуются всеми благами цивилизации - к их услугам университеты, парламент и т.д. и т.п. Но кроме того, у них еще и особые права - они не платят налогов, им разрешено заводить игорный бизнес... Вот так и народы, чей язык оказался в меньшинстве - они пользуются языком большинства, и кроме того, своим собственным.
Из книги "Умные омонимы"
"Клетка" как помещение для зверей и птиц - и "клетка" как единица строения всего живого: записаны в словаре как два разных слова, будто ничего общего... Но это одно слово, одно. Клетка для животных - и живая клетка. Тюремная - и нервная. То, во что живое заперто и замкнуто ключом социального ли, генетического кода, в котором зашифрована наша прописка и дата смерти.
Из книги "Введение в археософию".
...Книга ощутимо становится архаическим объектом. Ее бумажно-пыльный запах, желтеющие страницы, сама ее материальность - признаки какой-то исчезающей цивилизации. Ходишь среди библиотечных стеллажей - и чувствуешь себя как будто в Вавилоне или Древней Греции, хотя тогда и книг-то в современном смысле не было. В жанре книги еще можно творить раритеты, произведения книжного искусства, но цивилизация уже покинуло это место. Глаза привыкли к эфирному пространству экрана, к бисерной россыпи электронных букв. Книжные шкафы, ряды корешков с тиснеными заглавиями, - все это реликтовый слой в домашнем пейзаже, вроде бабушкиных нарядов или старинной мебели, - зона будущих археологических раскопок. /.../
Не станет ли со временем
архаическим объектом и само тело? Сведенное к записи генетической формулы, оно станет передаваться по электронным сетям с терминала на терминал. В нашей цивилизации книга родственна телу, соприродна ему, поскольку некая информация занимает место в пространстве, обладает плотностью, инертностью, непроницаемостью для других тел. Но если информация вычитывается-вычитается
из тела и начинает странствовать в виде каких-то кодовых матриц или электронных пучков, перебегая с экрана на экран, то само тело, как трехмерный пространственный объект, воспринимается уже как пережиток прошедших эпох. С исчезновением книги начинает исчезать и тело. /.../
Американцам психологически трудно прикасаться друг к другу. В самом жесте прикосновения чувствуется его архаичность, неадекватность той знаковой субстанции, какую люди из себя представляют. Люди становятся все менее телесными, утрачивают ощущение боли и удовольствия. Вместо болеющих органов - бесчувственные
протезы; вместо удовольствия - здоровье... Прикасаться к другому в знаковом обществе - все равно как читать книгу, шевеля губами и водя
пальцем по строкам.
...Скоро окажется, что все наши труды были созданы в прошлом тысячелетии. То есть устареют сразу на тысячу лет.
Из книги "Меланхолия и ее производные".
Меланхолия делится на горячую и холодную. Весенний дворик, цветущие кусты. Горячая меланхолия: через 50 лет здесь будет все таким же, но без меня. Холодная меланхолия: через 1000 лет ничего этого уже не будет, как и меня....
Тоска - это такое состояние, когда хочется зарезать себя, чтобы
хоть что-нибудь почувствовать.
Из книги "Доказательства бессмертия".
Кажется нелепым, что какие-то маленькие физические действия, именуемые грехами, могут повлиять на загробную жизнь. Часть одного тела чуть углубилась и потерлась о часть другого тела , - и вот уже душа лишается вечного блаженства или даже обрекается вечному огню. Какая может быть связь?
Но обратимся ко вполне земным вещам. Президент США - самый могущественный человек на свете, вождь единственной сверхдержавы. Под его началом - тысячи ракет, самолетов, подводных лодок, ядерный арсенал, мощи которого хватило бы, чтобы много раз уничтожить всю планету. Что в сравнении с этим значит, в какую половую щель или в чье ротовое отверстие войдет член президента. Никто от этого не получил ничего, кроме удовольствия, свидетелей не было. И вот из-за этих нескольких движений пениса все государство оказывается в параличе, и если факт подтвердится, вся многомиллионная рать президента, все сверхмощные ядерные вооружения бессильны удержать его у власти.
Если так работает самая совершенная правовая система, если пенис властителя оказывается связан незримыми мистическими узами с ядерными боеголовками, с акциями на бирже, с азиатским финансовым кризисом, с перспективой американо-иракской войны, то что же удивительного, если в собственно мистическом измерении пенис может оказаться ключом к загробной судьбе человека.
Уже книга по сравнению с манускриптом усилила это чувство нелепости смерти. До книги все умирало вместе с человеком, все изнашивалось почти столь же быстро, как и он сам, и безумие смерти не было столь очевидно. Надежда была только на постоянные усилия все новых поколений переписчиков. Но и книга - все еще ветхая оболочка мысли, она старится вместе с человеком, хотя и медленнее. А вот Сеть, кажется, принадлежит вечности - и рядом с ней скоротечность нашей жизни просто нелепа. Сидел у экрана, впивался в него мозгом, переливал в него свою мысль - и вдруг лопнула какая-то там жилка или хрящик (и это в сравнении с бессмертными чипами и транзисторами) - и он откинул копыта, а в глазах его навеки остекленела небесная синева.
Знают ли умершие, что они уже умерли? И откуда живой знает, что он еще жив? По качнувшейся платформе, мелькающим деревьям узнаешь движение поезда. Но жизнь - такой поезд, который едет вместе с платформой и деревьями, и потому нет гарантии, что заметна будет остановка.
Стучать по клавишам компьютера как физическое занятие - непереносимо. Какая-нибудь маленькая статья в 20 страниц - а ведь это 50 тысяч букв-ударов. Каторжный труд, стирающий личность в порошок, если делать это механически, выстукивать пальцем.
чбнннйчгфдрртфгтычгчйуучйыччгтфтггччыййк
Одной строчки не допечатал - и уже устал, изнемог. А между тем, подхваченный мыслью и замыслом, этого не замечаешь, и время сворачивается. Хотя действие то же самое, клавиши те же самые. Может быть, вечность - это столь осмысленное времяпрепровождение, что время исчезает, не воспринимается. Ощущение времени - от нехватки смысла.
Когда бесцельно барабанишь пальцами по клавишам, чувствуешь, как труп уже ворочается в твоем теле.
... В области мысли Россия остается одновременно аксиомой и гипотезой. Россия - то, чем могла бы быть Россия, если бы она была еще больше Россией, чем она есть.
...Жить в России скучно и страшно, а думать о ней интересно. Россия возбуждает и даже воспаляет фантазию. Возможно, именно эта бесконечная мыслимость России делает ее столь непригодною для жизни...
Из книги "Скандал и народная культура нового средневековья".
...Революция - это скандал истории. Все летит вверх тормашками. Обнажается подоплека интимной жизни общества. Начинают выворачивать друг другу карманы и задирать подолы, сначала исподтишка, а потом все более наглея, в присутствии обкраденного, попутно объясняя ему, что он сам вор. Грабь награбленное. "Это мое", - кричат нижние сословия и волокут собственность себе, а высшие, утратив благородную осанку, упираются и не отдают. И по мордасам, по мордасам. Сопли и кровь рекой.
И визгливые возгласы: "мое!" - "не твое!" - "отдай!" - "не трожь!" - так называемая идеология. Ленин: "А вот сейчас как вдарю!" Либералы: "А ну-ка убери руки!" Монархисты: "Вязать его, сукиного сына!" Меньшевики: "Полегче, полегче, сейчас разберемся, товарищи". Народ: "А ну отойди от меня, я припадочный!"
Революция - это и есть скандал, только не семейный, а всенародный. Достоевский изобразил непонятную для европейцев любовь русских к скандалам, когда все общественные условности вдруг мигом слетают с людей, закрученных вихрем какого-то нервического припадка откровенности: режь правду-матку - и пропади ты все пропадом.
Вот скандал, закипая по семьям, чинам и сословиям, и громыхнул на все общество - революцией.
Понятно, отчего в западном обществе, при всей наклонности к марксизму, все-таки тему революции не затрагивают. О чем угодно толкуют с самых левых позиций: о неравномерном распределении доходов, о богатстве и бедности, о социальной несправедливости,
о капиталистической эксплуатации, о рыночной анархии, о товарном фетишизме, о пороке потребительства, об отчуждении и неравенстве, о буржуазном индивидуализме. Кажется, еще чуть-чуть - и над страной повиснет призрак революции. Но чтобы сказать: давайте делать революцию, революция нужна нашему больному обществу - до этого не доходит. Последнего шага не делают. И быть может, по очень простой причине: не любят скандалов, боятся неприличия.
Из книги "Неизвестные мысли известных писателей".
Мучить - не значит любить. Мучить можно и ненавидя.
Ф. Достоевский
Зло - это добро, навязанное другому против его воли. Прибавь к
доброте нечувствительность - и получится самое страшное зло.
М. Пришвин.
Из книги "Неужели вон тот - это я?... Опыты самоотчуждения".
...Почему мы думаем, что "я" - это самое близкое и знакомое нам? Может быть, как раз наоборот, какая-нибудь внешняя вещица, лягушка, камешек, гораздо ближе нам, чем то, что мы считаем собой. Я и лягушка - части одного мира, а мое "я" принадлежит другому, оно - самое далекое, неизвестное, поскольку ничем не ограничено, нигде не кончается.
...Подчас дрожащая болотная ряска или сухая травинка в поле кажутся мне более мною, чем человек, носящий мое имя.