АРХИВ ЛЮБИТЕЛЕЙ ФИЛОСОФИИ.

(КАК СТАЛИ ИЗВЕСТНЫ УЧЕНИЯ АЛФАВИСТОВ)

"Книга книг" называется так не потому, что она имеет какое-то отношение к Библии, а потому что ее и в самом деле составляют отрывки из книг, написанных в основном в 1960-е-80-е годы.

Начиная с 1982 года, как завзятый коллекционер идеальных объектов, я занимался поиском таковых в позднесоветской интеллектуальной среде. В основном московской, но не только. Так, в 1985 и 87 годах я отправлялся за поиском новых идей на Украину и в южные области России (Краснодарский и Ставропольский край). Мне представлялось, что та подавленность мысли, в которой пребывала Россия на протяжении десятилетий, не могла не сказаться накоплением каких-то внутренних сил для новых, невиданных систем мысли, тем более, что мысль-то и загнала Россию в тоталитарный тупик. Когда другие народы жили по заветам предков или по велению живота, России не нужно было "миллионов", ей нужно было только "мысль разрешить". Как заметил у Достоевского Дмитрий Карамазов, "Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы." (1) Да и сам Дмитрий, если вспомнить его "Исповедь горячего сердца", вполне самобытный философ, хотя и мыслит не столько головой, сколько сердцем.

И у Бердяева мы найдем суждение о профессионально не выраженных, нo огромных потенциях русского народа в области мысли. "Русскому народу свойственно философствовать. Русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского характера - о смыскле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зкле и неправде, о том, как осуществить Царство Божье". Впрочем, Бердяев тут же добавляет: "Судьба философии в России мучительна и трагична". (2)

Итак, меня интересовал мыслящий народ - народ, даже угнетенный избытком своего философизма, ставший жертвой собственного не вполне грамотного мыслительства, сам наложивший на себя ярмо идеократии. Мне казалось, новые мысли носятся в воздухе, можно прямо хватать их оттуда руками и выпускать на страницы новых книг. Но это оказалось делом трудным и сомнительным, прежде всего в жанровом отношении, потому что авторство мыслей, витающих в воздухе, нельзя сконцентрировать в какой-то одной персоне. Да и нет еще такого прибора, "мыслеуловителя" или "мыслеконденсатора", который позволил бы прямо сгущать в тексты насыщенный идеями воздух. И если для политических идей находится более или менее массовый выход ("булыжник - орудие пролетариата"), то философствующий народ нуждается в чьих-то устах и перьях, чтобы выразить свое многодумье.

Наконец у меня созрела идея - точнее, появилась возможность - печатного обращения к самому народу в лице его мыслящих и читающих представителей. В 1987 г. я обратился к читателям журнала "Вопросы литературы", да и к самому журналу с призывом - привожу длинную цитату для воссоздания контекста времени -

"стимулировать интеллектуальные искания в сфере литературоведения и смежных гуманитарных дисциплин, поощрять выдвижение самобытных теоретических идей и способствовать их объективной оценке и своевременной публикации. С этой целью стоило бы создать в рамках журнала Банк новых идей и терминов и периодически публиковать материалы, принятые туда на хранение. /.../ Занимая малую долю печатной площади журнала, рубрика "Новые идеи и термины" могла бы составить передний край его теоретического обновления, тот рубеж, на который выдвигались бы самые неожиданные идеи - разведчики альтернативных возможностей науки и литературы. /.../

Поделюсь опытом работы Банка новых идей и терминов, созданного при научно-художественном клубе "Образ и мысль" (Москва, 1986). Цель Банка - способствовать развитию новых методов мышления во всех областях современной культуры, обеспечить условия для разработки, оформления и распространения оригинальных идей, выдвигаемых на стыке разных профессий, научных дисциплин, типов общественного сознания. /.../ Обсуждение и регистрация идей проводится экспертным советом клуба, состоящего из представителей разных профессий. Выработана система параметров, по каждому из которых оценивается идея... /дальше приводится описание семи параметров.../

Пользуясь случаем, приглашаю всех желающих присылать экспозиции своих идей (объемом не более 10-12 страниц) для последующей их "защиты" и обсуждения по адресу 117449, Москва, Новочеремушинская ул. 4, кор. 2, библиотека 175, клуб "Образ и мысль", тел. 126-67-94 или 126-24-22". (3)

Итак, урожай письменных откликов был очень тощий, зато... Произошла встреча, настолько важная, можно сказать, поворотная, что порою у меня вырывалось: "Иль это только снится мне?" Позвонил человек и сообщил, что у него таких "летучих сущностей", которые я призывал складывать в Банк новых идей, - навалом и невпроворот, не лично у него, а в той коллекции самиздата, которую он собрал за последние тридцать лет. Причем уклон у этого собирателя был именно такой, какой мне был нужен - философский, религиозный, научно-гуманитарный. Конечно, он хранил всякую всячину, в том числе подборки самиздатских литературных журналов, но преобладающий его интерес, как и у меня, был философско-религиозный.

На протяжении двух лет я ходил в его маленькую квартирку на Юго-Западе почти как на работу - усаживался в архиве, читал и делал выписки. Выносить книги из архива не разрешалось. На использование имен и фамилий также был наложен строгий регламент - только инициалы. И вот в моих руках оказалась коллекция выписок из нескольких сотен книг и статей, трактующих в основном философско-религиозные и этико-эстетические проблемы. Довольно много оказалось также работ по лингвистике: оказалось, что не только товарищ Сталин, но и весь народ-языкотворец живо интересуется вопросами языкознания, причем марксистская точка зрения ему либо слабо понятна, либо чужда.

Держатель архива называл его Архив любителей философии (4), так что в каталогe, да и в наклейке на каждый том, постоянно выступало сокращение АЛФ. Так и повелось у меня называть авторов этих самиздатовских сочинений Алфавистами, тем более что в моих выписках от них оставались только инициалы. Да и под самими сочинениями далеко не всегда стояли их полные имена - часто это были просто две или три буквы. Некоторые работы были явно подписаны псевдонимами, и весьма звучными, вроде "Северский", "Востоков", "Борис Пушкин"...

Многие авторы, попавшие в архив, были связаны узами знакомства и даже сотрудничества, из их работ вырисовывалась общность направления, мелькали одни и те же понятия и термины, хотя по их поводу не было единодушия. Порою попадались полемические сочинения, но из них я успел сделать мало выписок, поскольку меня интересовали фундаментальные идеи и конструктивное их изложение.

Среди разных течений алфавистской мысли была и группа "умерших философов" - так они себя называли, - которые писали сочинения от имени Платона, Гегеля, Маркса, Ленина и даже Ницше, пытаясь задним числом поправить те ложные установки мышления, которые привели человечество к столь плачевному результату.

К тому времени, как я уехал из России, в моем архиве скопилось больше тысячи выписок из сотен книг и статей. За годы, проведенные в Америке, я сумел отчасти распечатать их в компьютере и начал работу по систематизации и обобщению. Мне хотелось бы придать им удобную для пользования форму словаря или энциклопедии, где каждая статья представляет собой истолкование определенного понятия, а дальше идут выписки из мыслителей-алфавистов, где даются образцы разработки этого понятия. Эту работу сведения воедино всего множества выписок мне предстоит еще выполнять долгие годы, но я надеюсь, что ко времени завершения книги перед читателем предстанет не просто механическая сумма идей, а стройная система учений и взглядов, которые войдут в историю мысли как учения алфавистов. Алфавизм - это философия людей, загнанных в подпольные щели, бесправных и даже безымянных; но в своем мышлении они были властелинами мира. И быть может, останутся такими для потомков.

Представьте себе Философскую энциклопедию - вроде того толстого крупноформатного синего однотомника, который был выпущен у нас в 1980-е годы и в котором достаточно подробно изложены основные учения и понятия, сложившиеся за многовековую историю философии в разных странах. По моему убеждению, учения алфавистов способны составить еще один, дополнительный, или, скорее, альтернативный том такой Энциклопедии, притом, что ни одно из понятий не будет в нем повторяться, а биографические сведения о мыслителях будут пока отсутствовать в силу их безымянности.

Хранитель Архива не проверял на выходе из квартиры моего портфеля, но и я никогда не нарушал нашей договоренности. Выписки - так выписки. Инициалы - так инициалы. "Идеальные объекты" все равно оставалась со мной, и за одно это я был ему благодарен. Жил он довольно уединенно, я почти никогда не встречал в квартире гостей, впрочем, и архив был заключен в отдельную комнату с отдельным входом. Из-за стены редко раздавались чьи-либо голоса, а телефона у него вообще не было. Почти все время он что-то писал и перепечатывал на машинке. С тех пор как я уехал из России, всякие связи с этим Архивом и его хозяином у меня оборвались, и лишь недавно я получил письмо от его дочери.

"...Вам пишет Марианна, дочь Александра Яковлевича. У нас произошли тяжелые события, сгорел весь папин архив и сам он чуть не погиб в пожаре. Подозревают поджог, причем им самим учиненный. С ним до этого уже случались странности. Он за свою жизнь так много написал, что терял чувство реальности и буквально жил своим архивом, постоянно пополнял его, а незадолго до смерти все повторял: "Это - солома." После пожара он впал в беспамятство и редко приходил в себя, но в одно из таких просветлений просил меня, чтобы я вам передала: то что уцелело, должно быть сохранено и приумножено. Он просил меня, чтобы я передала вам именно это: раз он не смог сохранить архива, то его остатки должны быть не просто сохранены, но приумножены. Он очень сокрушался о пожаре, но говорил, что слова должны пройти через испытание огнем..."

Мне остается только выполнить посмертную волю Александра Яковлевича. Когда-нибудь я подробнее расскажу о нем самом, передам часть наших разговоров. Александр Яковлевич ведь не только собирал архив, но в какой-то мере сам способствовал созданию тех текстов, которые в нем хранились, выступая как заказчик. Например, вращаясь в обществе "умерших философов", он наводил их на белые пятна в истории мысли. В те времена, 1960-70-е, на кухне А. Я. можно было услышать такой разговор: "Что же вы ленитесь? Вот В. К. уже заканчивает трактат Гегеля "История за пределом логики. Самодвижение Абсолютного Духа после акта его самопознания". Да и какой трактат - страниц под 300! А вы все никак не закончите рецензию Бердяева на первое издание "Проблем поэтики Достоевского" Бахтина".

Но прежде чем рассказывать о самом А. Я., для меня сейчас важно выполнить его волю - а в какой-то мере и долг перед авторами погибших сочинений. Я не сомневаюсь, что тексты еще хранятся где-нибудь, ведь даже плохонькая машинка выдавала три-четыре читаемых копии, и не исключаю, что полные тексты когда-нибудь выйдут из подполья. Но сейчас для меня главное - "сохранить и приумножить". Это значит, что выписки, сделанные мною из утраченных книг, должны быть сохранены - и разбросаны, как семена, превращены в новые, быть может, лучшие книги...

ПРИМЕЧАНИЯ

(1) Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы, кн. 11, гл. 4. ПСС, т. 15, Л., Наука, 1976, с. 28.

(2) Н. А. Бердяев. Русская идея. Основные проблемы русской мысли 19 века и начала 20 века. Париж, YMKA-Press, 1971, с.32.

(3) М. Эпштейн. "Теория искусства и искусство теории", журнал "Вопросы литературы", 1987, #12, сс. 30-33.

Клуб "Образ и мысль" до сих пор работает на Новочеремушкинской улице, и на момент, когда я покинул Россию, в нем пребывали на вечном хранении 5 новых идей - Виталий Ковалев, "Диасофия"; Андрей Чернов, "Мифопоэтический язык как действующая модель мироздания"; Борис Цейтлин, "Свое слово"; Михаил Эпштейн, "Эссеизм как направление современной культуры" и "Тетрада - модель идеологического языка и мышления".

(4) Поначалу сочетание "любители философии" царапало мне слух, но потом я привык и нашел даже некий дополнительный смысл в такой тавтологии. Ведь русская философия, как общественное предприятие, начиналась с кружка любомудров, любителей мудрости, а подводила себе итог - в позднюю советскую эпоху - уже как любовь к философии, которая сама по себе есть любовь к мудрости. В такой вторичности читается некий приобретенный опыт печали и смирения...