ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Читатель в конце концов может задать вопрос: а не есть ли перед
ним еще один вариант метафизики - метафизика возможного, как некоего
первоначала, из которого исходят все другие начала, в том числе реальность
сущего? На этот вопрос следует ответить: и да, и нет. Да, перед читателем
еще один вариант возможной метафизики, но сама эта метафизика подчеркивает
свой возможностный характер, полагает рядом с собой другие философские
возможности, учреждает множественность метафизик как самый радикальный
способ устранения властного зламетафизики при сохранении и развитии ее
творческого потенциала. Принять данную метафизику возможного - значит принять
ее как возможность построения других метафизик.
Если философия возможного, изложенная в этой книге, и представляет какую-либо ценность, то лишь как одна из возможных философий, как обоснование возможностного характера самой философии. Она не исключает возможности и даже необходимости других философских систем или антисистемных построений. Пожалуй, единственное ее отличие в том, что она переносит на себя тот же модальный критерий, который применяет к другим. Если философия утрачивает свое модальное самосознание, она легко приходит к заключению о своей всеобщности, всеобязательности, что трудно согласуется с допущением других философий. Философия возможного предлагается для того, чтобы в ее присутствии, в поле ее вопрошания и предположения, могли формироваться совершенно другие, альтернативные ей философии. Успех данной философии для автора обусловлен не тем, сколько она вызовет согласия, а тем, сколько она вызовет разногласия, сколько иных философских позиций может образоваться вокруг нее, сколько она вызовет к жизни новых философских возможностей.[1]
Особенность нашего подхода состоит в том, что
во-первых, модальные понятия, выработанные философией, применяются
к языку самой философии, шире, к методологии гуманитарного мышления;
и, во-вторых, модальность рассматривается в ее временном, а
не чисто логическом измерении, как процесс смены основных модальностей
в истории мышления.
Иными словами, философия воспринимается через призму модальности, а модальность - через призму истории. Эта модализация философии и историзация модальности и суть два основных нововведения в постановку традиционных для философии проблем действительного, необходимого и возможного.
Что же мы обнаружили в итоге всех размышлений? Не повторяя ранее сделанных специальных выводов,постараемся в этом заключении передать их простейший духовно-практический смысл. В нашем существовании постоянно происходит процесс, обратный тому, который обычно называется реализацией. Всякому понятно, что такое реализация: это когда какой-то замысел, или план, или идея, вообще говоря, мыслимость, получает воплощение - на бумаге, в граните, в металле, в словах, в поведении, во взаимоотношениях с другими людьми. Вся история человечества проникнута стремлением к реализации наиболее привлекательных и полезных возможностей. При этом часто из виду упускается обратный процесс: сама реальность переходит в состояние возможности. Она становится все более условной, из "есть" переходит в модус "если". Из "быть" - в "бы".
Даже прошлое, которое несомненно было тем, чем оно было, - и то невольно впускает эту условную модальность в свой завершенный мир, поскольку каждый факт по мере его удаления от нас превращается в гипотезу, открывает простор для интерпретаций, для многочисленных "что было бы, если бы". Осмысление истории прибавляет ей те возможности, которые в ней не реализовались, но которые сделали возможным то, что происходило позднее, то, что происходит сейчас. Если благодаря восстанию декабристов стало возможным то или другое событие последующей истории, например, отмена крепостного права, движение народников, написание "Войны и мира", террористические акты, конфликт власти и интеллигенции и т.д., значит, исторический факт декабризма рассматривается уже через призму последующих возможностей - как при отплытии от берега дно видится все более зыбким и смутным через растущую толщу воды. И чем дальше от нас событие во времени, тем больше оно расширяет круг своих значений, преломляясь через призму тех последующих событий, которые сделались возможными благодаря ему. Волны докатывающихся до нас возможностей как бы перекрывают и растворяют в себе память прошлого. Мы начинаем гадать о том, что раньше знали. Вчерашний факт превращается в сегодняшнюю гипотезу.
По мысли Макса Вебера, "вопрос, что могло бы случиться, если бы Бисмарк, например, не принял решения начать войну, отнюдь не "праздный". Суждение, что отсутствие или изменение одного исторического факта в комплексе исторических условий привело бы к изменению хода исторического процессав определенном исторически важном отношении, оказывается все-таки весьма существенным для установления "исторического значения" факта..."[2] История, с точки зрения историка, это не только то, что было, но и то, что могло бы быть. Именно растущий объем несвершившихся фактов устанавливает "историческое значение" фактов уже свершившихся. Если в истории и происходит какой-то несомненный прогресс, то это рост исторических значимостей, в котором каждый последующий факт оказывается все менее вероятен, а значит, иболее содержателен по отношению к предыдущему. Отсюда взгляд на саму историю как на процесс накопления возможностей: каждая последующая эпоха вбирает в свой смысловой состав возможности предыдущих. На каждую последующую эпоху приходится больше возможностей, чем на предыдущую, при том что объем и мера отсчета "реального" времени остаются прежними: день, год, век... Но смысловая вместимость каждого последующего отрезка времени непрерывно возрастает, каждое событие окутывается множеством "не-событий", определяющих его значимость. Отсюда странное ощущение, что история ускоряется, а реальность все больше опрозрачнивается, пронизывается пузырьками бесплотных возможностей.
Арнолд Тойнби удачно назвал этот поступательный процесс "этерификацией", имея в виду утончение материального субстрата истории и ее переход в более духовное, "эфирное" состояние. Одним из проявлений этого процесса является смена модальностей. Мир сотворен Словом и продолжает твориться им - но остается ли неизменным само Слово? Если творческое Слово, каким создан мир, есть глагол, Слово-Действие, то нельзя ли прочесть историю как парадигму спряжения этого Глагола, его переход из изъявительного наклонения в сослагательное?
Таково не только движение всемирной истории, но и маленькая история каждой человеческой жизни. Кажется, мудрость ее проста: детство и юность - это время нерастраченных возможностей, которые по мере взросления начинают воплощаться, требуют труда и усердия, так что старость предъявляет, как итог жизни и пропуск в бессмертие, совокупность осуществленных возможностей. Но это представление жизни в терминах поступательной реализации есть слишком простая, если не сказать ложная мудрость. Те юношеские возможности, которые реализуются в зрелости, открывают место новым возможностям, о которых юность обучно не имеет понятия. С возрастом происходит расширение душевного пространства и юность начинает казаться маленьким закутком, в котором хватало места только для собственного "я" - оно-то и мнило себя вселенским.
Это самообольщение затягивается надолго. Где-то около 40 лет происходит так называемый кризис среднего возраста - кажется, что все возможности уже познаны и остается только повторять себя, жизнь лишается зова и горизонта. В "среднем возрасте" увеличивается количество самоубийств и беспричинных саморазрушительных поступков. Человеку невыносимо пережить пору своих возможностей, невыносимо знать, что отныне ему предстоит жить в реальности, какова она есть, и подчиняться велениям долга и осознанной необходимости. Действительно, 40 лет - это как бы условный водораздел между двумя эпохами жизни. В первую эпоху возможности предшествуют их реализации, и когда эти юношеские задатки и замыслы более или менее исчерпаны, то жизнь кажется законченной, хочется подвести ей символический, а то и буквальный итог. Но во вторую эпоху начинается обратный процесс. Человек вновь растет как потенциальное существо, которое заведомо не может реализоваться в этой жизни и которое уносит свои возможности с собой. Поздняя зрелость и старость есть именно накопление таких возможностей: нового терпения, проницательности, чувствительности к деталям и символам, приятия чуждых мнений и культур - которые в невозможности своей полной реализации обозначают горизонт уже другого мира.
Разумеется, это деление жизни на две эпохи весьма относительно. Образование новой потенциальности, или, условно говоря, посмертного потенциала души, идет на протяжении всей жизни рядом с реализацией жизненных возможностей. Собственно, это и придает интерес трудному и скучному процессу существования: нет лучшего способа оживить свой увядающий вкус к жизни, чем взглянуть на каждую вещь под углом возможного, как если бы она еще не была, а только предполагала быть. Отчего нас так завораживает колеблющийся огонек, кипение морских волн или пушинка, кружащаяся в воздухе, - хочется следить, не отрываясь? Таково зримое бытие возможного. "Приедается всё. Лишь тебе не дано примелькаться" - обращается Борис Пастернак к морю ("Волны"). Вероятности очерчиваются на графиках колебательно, в виде волн, - и сами волны есть контуры вероятностей, с особой синусоидой для движения каждой капли. Смотреть на море, на огонь, на качание древесных крон и колыхание травы в поле, - в этом есть огромный интерес для души, потому что она приобщается к родной для нее стихии вероятностного существования.
Эти же волны возможного бегут по всем областям мироздания, начиная от физических микрообъектов (частиц-волн) и кончая религиозным опытом веры, надежды, любви. Самые сильные переживания человека связаны именно с областью возможного, с ожидаемым, гадаемым, предчувствуемым, непредсказуемым. Человек живет возможным, это его естественная среда, в отличие от низших форм жизни, которые пребывают в актуальном, совпадают с тем, что они есть, реагируют на воздействия среды. От камня до дерева, от дерева до животного, от животного до человека, от раба до свободного проходит возрастание степеней возможного в его отношении с наличным бытием. По-видимому, общество в своем развитии от деспотизма до демократии также следует этому вектору.
Умножение возможностей - свойство жизни в ее росте, в ее поступательности, и быть может, разгадка ее последнего смысла, ибо возможности растут быстрее, чем способы их реализации. Бессмертно то, что невоплотимо; и вероятно, что тот мир, который открывается нам за чертой смерти, есть нескончаемое, всеобъемлющее "может быть", на поиск которого и отправился Рабле со своего смертного одра ("Я отправляюсь на поиск великого Может быть"). Если о бессмертии нам дано знать только, что оно "может быть", то верно и другое: бессмертно само "может быть". Природа возможного такова, что oнo может осуществиться (иначе оно было бы "невозможным") и в то же время не может осуществиться (иначе оно совпало бы с "действительным"). Этим предполагается некое "зависание" возможного между действительным и невозможным, между "сейчас" и "никогда". "Всегда" - это и есть модальная щель, "пауза", в которой застревает возможное, оставаясь только возможным (недействительным) и все же возможным (не-невозможным). "Быть возможным", собственно, и означает "быть вечным". Вечностное истекает из возможного как постоянная "отсрочка" его реализации, как то, что может быть, но так и не начинает быть. Возможное как источник надежд, мечтаний, тревог, опасений, предчувствий, предположений не может вполне исчезнуть именно потому, что не может и вполне проявиться. Именно невоплотимость чистых возможностей, которые отодвигаются в область "иного" по мере своего частичного воплощения, и составляет модальную характеристику того, что мы называем вечностью. Причем можно предположить, что область вечного сама растет во времени, поскольку возникновение новых возможностей все более опережает темп их реализации. Вечностное есть функция этого модального преизбытка - истечение возможного туда, где оно пребывает само в себе, не исчезая и не осуществляясь, т.е. оставаясь вполне и только возможным. По словам Лейбница, "сущности бессмертны, потому что они касаются только возможностей."[3]
Все это нам теперь дано разглядывать только "через тусклое стекло". Но по эту сторону жизни мы ясно видим то, что с верой и надеждой предполагаем по ту сторону: на всех уровнях, от клеточного до исторического, совершается непрерывный рост возможного в составе жизни. В настоящее время актуальный мир все еще выступает точкой отсчета для большинства видов человеческой деятельности, направленных на постижение, использование, изменение реальности. Но с ростом мыслительной сферы человеческий мир все более переходит в модус возможного. Текстуальная, знаковая, информационная, компьютерная вселенная все более растворяет в себе вселенную фактов. Лучший из возможных миров - тот, что еще возможен; точнее, это мир самих возможностей.
И философия, сотворяя мыслимости из данностей, направляет и ведет
за собой этот процесс, который можно определить как смену мировых модальностей.
Когда-то господствовавшие модальности, реальное и императивное, все более
выглядят островками архаики в этом океане возможностей. На входе в новую
эпоху истории, как и в новый возраст жизни, начинается избывание бытия,
его переход в форму "бы". Сделать возможным то, что раньше было возможным
сделать. Быть возможностью для другого человека - и воспринимать его как
открытую возможность. Сослагательное наклонение - огромная сфера нового
душевного опыта, новая деликатность, терпимость и интеллектуальная щедрость,
в которую философия возможного может быть только введением.
[1] Естественно, автор не исключает самого себя из поля тех мыслительных альтернатив, которые дальше открываются философией возможного. В частности, работа над данной книгой подвела меня к порогу другого сочинения, где упор будет сделан на соотношении разных модальных планов мышления и бытия, на качестве интенсивности, которое рождается из сопряжения необходимого и невозможного, или "наиболее необходимого" и "наименее возможного".
[2] Макс Вебер."Критические исследования в области логики наук о культуре", в его кн. Избранные произведения, цит. изд., сс. 465, 466-467.
[3] G. W. Leibniz. New Essays on Human Understanding, ed. cit., p. 296.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------