ОБЩЕСТВО И НРАВСТВЕННОСТЬ
Среди многих течений российской мысли все сильнее напор и размах одного, которое по праву ставит себя посредине всех прочих и которое можно обозначить как просвещенный консерватизм. Исповедуя христианские ценности, оно старается избежать крайностей воинствующего национализма и вместе с тем резко критикует позицию демократов-западников - сторонников свободного рынка. Чтобы обозначить границы этого течения, достаточно назвать журнал "Новый мир", который ищет "третьего" пути между националистическими и демократическими изданиями. Все коренные идеи этого направления были высказаны Александром Солженицыным, сначала в "Письме вождям" и в статьях сборника "Из-под глыб", а затем в размышлении "Как нам обустроить Россию?", на которое мы и будем ссылаться. (1)
Для писателя, столь чувствительного к языку, выбор заглавного слова не случаен. Именно на исходе пере-стройки писатель предлагает разом перерешить смысл всего процесса, переведя его в обу-стройство страны. Разница приставок поворачивает историческую задачу России на нее самое, поскольку "об" содержит значение круга и замкнутости: "обойти", "обвести", "обнять", "обустроить". И если перестройка не уточняла своей цели, а лишь отталкивалась от прежнего, широко устремляясь в лучшее никуда, то своим понятием "обустройства", как и его обоснованием, автор пытается придать всему движению самозамкнутость, обратить его внутрь России, которая "освободит сама себя для драгоценного внутреннего развития, наконец обратит внимание и прилежание на саму себя" (глава "Слово к великороссам").
Главная категория солженицынского мировоззрения - самоограничение, которое предполагает нравственную основу для политических и экономических решений. "Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений - но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости. . . Только бы удалось - освоить нам дух самоограничения и, главное, уметь передать его своим детям. Больше-то всего самоограничение и нужно для самого человека, для равновесия и невзмутности его души" (глава "Самоограничение").
Вот этого решающего нравственного момента не замечают хвалители Солженицына со стороны "национального величия" и его же критики со стороны "свободной экономики" и "интеграции с Западом". Здесь-то и пролегает граница между тремя главными позициями в современном российском обществе, как бы они себя ни именовали. Одна есть позиция силы, национальной сплотки и "заединщины", ведущая к фашизму. Другая есть позиция нравственности, которая и образует ориентир просвещенного консерватизма, требующего прежде всего устойчивости и равновесия от общества. Третья есть позиция неограниченного экономического развития и формальных правовых ограничений, которую яснее всего определить как либерализм.
В этом раскладе сил консерватизму, безусловно, принадлежит место срединное и промежуточное. С фашизмом его отдаленно объединяет интуиция почвы, обостренное чувство традиций и идея национального возрождения; с либерализмом его объединяет принцип терпимости, миролюбия, недоверие к государству и защита духовных прав личности. Казалось бы, именно на этой средней позиции могут ужиться непримиримые направления, соединяясь в том, что иногда называют "культурным почвенничеством", а Игорь Золотусский недавно назвал "плодоносным консерватизмом". Совмещение обоих определений дает вообще образ чуть не райского сада - "плодоносного почвенничества", где почва, как и полагается, дает плоды, а плоды удобряют почву. Но в такой идилличности почему-то не умещаются именно те роковые проблемы, которые всем трем направлениям и предстоит решать.
Консервативное направление, в отличие от националистического и либерального, опирается прежде всего на нравственные критерии. В этом его сила - и одновременно слабость, как общественного движения. И вовсе не потому, что политика обречена на безнравственность и консервативная идея самоограничения "слишком хороша" для этого грешного мира. Что-то неладно с самой идеей самоограничения, как руководством к социальному и экономическому возрождению. Кажется, что, взывая к внутренней природе человека, консерватизм эту природу меньше всего учитывает в своих общественных построениях. Уже известно, что марксизм, рассчитав экономические пути к общественной собственности, просчитался в одном - в оценке человеческой природы, которая требует частной собственности и готова работать сначала только на себя, и лишь потом, достигнув благополучия, делиться с другими. Человек оказался "хуже", чем рассчитывал марксизм, - однако именно благодаря этому недостатку выжил и уцелел от всеобщего равенства-рабства.
Но с марксизма что и взять - он в человека особенно и не всматривался, оперируя коллективными единицами, классами и массами. Современная же консервативная мысль обращается именно к самосознанию личности - и вовсе не подменяет нравственности законами общественного развития. Наоборот, общественное развитие должно подчиниться законам нравственности. Об этом Солженицын писал еще 20 лет назад, в статье "Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни"1 - и с тех пор не уставал напоминать: надежда сегодняшней России - в способности к самоограничению.
Так ли это, не принимается ли желаемое за действительное? Нет, скорее действительное принимается за желаемое. Ведь именно к самоограничению приучала россиянина вся действительность коммунистической и посткоммунистической России. В бесконечных очередях и бюрократических унижениях, в нехватке продовольствия и жилища, в страданиях беззакония и бесправности он прошел через все адовы круги и там научился ограничивать себя. И Россия ограничивала себя, отдавая нелишнее и лучшее дружбе народов и мировой революции. И каждое поколение ограничивало себя, откладывая впрок для счастья будущих поколений. Самоограничением многих и хищничеством немногих и держался весь этот строй, и сейчас призыв к самоограничению - кого он взволнует и увлечет? Людей, которые и так во всем ограничены, живут на пределе возможного выживания? Так им этот призыв излишен, а других, которые чужим ограничением раздвигают себе простор, такой призыв только порадует.
Чтобы пробудить общество от оцепенелости, вряд ли самоограничением можно вызвать внутренний толчок, тут нужна скорее энергия самоосуществления, личного интереса. Если самоограничение означает: не желай чужого - чужих земель, домов, жен - то с таким очевидным выводом из десятой заповеди нельзя не согласиться. Но чтобы не желать чужого, я должен иметь свое, а чтобы иметь свое, я должен желать этого своего. Вот это желание своего и есть настоящее начало российского обновления: самоутверждение собственника. И только в результате такого самоутверждения может быть достигнуто и подлинное самоограничение: человек, имеющий право на свое, уже не вправе желать чужого. Начинать же с самоограничения - значит повергнуть все общество в состояние взаимных завистей, хищений и вожделений, ибо человек, своего не имеющий, вынужденный себя во всем ограничивать, как раз и тянется к чужому. Общество не может состоять из одних праведников, добровольно неимущих, и рассчитывать на это - верный путь к умножению воров и преступников. Как и в чем самоограничиваться, если неимущий не имеет как раз того, в чем должен себя ограничивать, той суверенной территории "своего", на которой он и мог бы задать себе твердую границу, "да не прейдеши"?
Много уже говорилось, что только частная собственность закрепляет права личности и кладет предел деспотизму государства. Но частная собственность - ведь это не формальное только понятие, в ней есть своя эмоциональная и нравственная правда, осуществить которую нельзя без человеческого воодушевления, без любви к самому себе, а значит, и к своей собственности. Высшая из заповедей содержит в себе парадоксальную мудрость: "возлюби ближнего, как самого себя". То есть мерилом любви к ближнему ставится любовь к себе - а кто из нас знает, что это такое? кто сумел понять божественный смысл "себялюбия"? Ведь малейшая мысль и забота о себе, о своем доме, высмеивалась и каралась под коммунизмом - да и задолго до коммунизма, в аскетических и эгалитарных сектах, которые коммунизмом увенчались. "Собственность", по корню этого слова, и есть отношение с самим собой, воплощенная, вещная любовь к себе.
И этот же парадокс действует в сложных экономических отношениях западного общества, где индивиды сначала упражняются в любви к себе, трудом создают свою собственность, а потом уже от своего отдают другим, делятся с ближними через систему обязательных налогов и добровольных пожертвований. В советской системе все было наоборот: люди сначала отдавали все свое государству, "ограничивали себя", а уж потом получали от государства часть того, что им причиталось, - вот почему эта система и рухнула. Коммунизм, даже в самых глубоких своих этических побуждениях, услышал только начало заповеди "возлюби ближнего", а до конца не дослушал: "как самого себя". В результате "самость", лишенная прав на любовь и уважение к себе, превратилась во вселенского налетчика, похищающего территории, имущество, "волы и домы", как у дальних, так и ближних народов, не говоря уж о ближайших соседях по деревенской улице, первых жертвах доноса и раскулачивания. Вот какой ненавистью оборачивается отвлеченная любовь к ближнему, не подтвержденная пониманием "любви к себе".
Итак, сама этика ставит началом любовь к себе. Как же тогда получается, что в схватке всех себялюбий и собственнических притязаний люди не пожирают друг друга? Вот тут и работает парадоксальная этика взаимоограничения - либерализм, или то, что Солженицын неодобрительно называет "равенством сопротивлений". Притязания одного деятеля имеют простор лишь до той границы, где начинаются права другого. И каждый собственник понимает, что, покусившись на чужую собственность, он рискует своей, и "какою мерою он мерит, такою и ему будет отмерено". Это и есть нравственный эквивалент юридического права, щедрого ко всем видам инициативы, пока не ущемляется инициатива других. Никто не обязан укорачивать своего интереса, пока тот не упрется в границу чужого интереса - и так происходит упругое взаимодействие в растущем пространстве рынка.
Вот почему либеральная экономика может расширяться и расширяться, оставаясь либеральной и не захватывая силой чужого: она движется безграничностью собственных интересов, которые ограничиваются только чужими интересами. Этим взаимным ограничением, "равенством сопротивлений", и держится устойчивость западного общества. И только на основе долголетнего опыта взаимоограничения может развиться и подлинная, не навязанная извне, потребность самоограничения, которая даже и американцам, привыкшим к изобилию, все еще дается с трудом. Но все-таки дается, как видно из их растущих усилий самоограничения по отношению к природе, чтобы ее, лишенную человеческих прав партнерства, не придушить, не изнасиловать. И опять-таки это самоограничение строится из соображений взаимности, поскольку удушить природу - значит в конечном счете удушить себя.
Еще одно положение просвещенного консерватизма - о том, что нравственность обладает приоритетом перед законом. "Нравственное начало должно стоять выше, чем юридическое. Справедливость - это соответствие с нравственным правом прежде, чем с юридическим" (глава "Совещательная структура"). Два эти суждения, венчающие всю работу Солженицына и так прочно поставленные рядом, на самом деле противоречат друг другу. Если и в самом деле нравственное выше юридического, то справедливость должна определяться сначала более простым юридическим правом, а потом уже нравственным. Исходя же из порядка, предложенного Солженицыным, чтобы на высшем нравственном уровне первоочередно решать все общественные вопросы, мы до юридического права так никогда не дойдем, и вообще, зачем оно, "низшее" после "высшего"? Не это ли пренебрежение правом в пользу высших нравственных соображений - типичная черта тоталитарных режимов и давнишняя, запущенная беда российской государственности? И не по этой ли высоконравственной модели работали и продолжают работать все текущие правящие структуры, в которых депутаты пускаются в бесконечные прения и обличения по вопросам добра и зла, так и не приближаясь к выработке самодействующего правового законодательства?
Строить общество по законам нравственности опасно и для нравственности, и для самого общества. Да и какой нравственный закон можно счесть абсолютным для общества, если даже простейший из них: "не убий" - порождает бесконечное разногласие толкований. "Не убий" - значит ли это, что государству нужно отказаться от армии, от вооруженной полиции? "Не прелюбодействуй" - значит ли это, что прелюбодеев следует предавать суду или изгонять из страны? А как же тогда - "кто сам без греха, пусть первый бросит в нее камень"? В том-то и беда, что подмена юридического порядка нравственным совершенно расшатывает основания общества.
С другой стороны, строить жизнь общества по нравственным законам не означает укреплять нравственность - скорее, наоборот, лишать ее последних оснований в личной свободе. Ведь если нравственный закон будет превращен в гражданскую обязанность, что останется тогда для самой личности, для ее нравственного выбора? В том-то и суть всех высших заповедей, что они обращены только к отдельной личности, соотнесены с ее свободной совестью. Применение религиозно-нравственных категорий к нации или обществу имело смысл в ветхозаветный период и только по отношению к ветхозаветным народам, христианство же упразднило эту религиозно-нравственную подсудность народов, обратив ее вглубь отдельных личностей, к их раскаянию, к их самоограничению. За свои поступки мы будем судимы как личности, а не как представители тех или иных наций. И нельзя вообразить, иначе как в языческом ослеплении, что на Последний Суд предстанут души народов или обществ.
Просвещенный консерватизм вроде бы далек от язычества, но какое-то ветхозаветное брожение народного духа, религиозное освящение народной идеи в нем идет неутомимо. Как это соотносится с христианским исповеданием данного движения, еще нуждается в прояснении от него самого.
Июль 1992
1 Статья напечатана в сборнике "Из-под глыб" (Париж, 1974).