В 1990 году  филолог Михаил Эпштейн получил приглашение преподавать в университет в Коннектикуте  на один семестр. Уехал наскоро и ненадолго, но получил постоянное место в другом университете и остался на 13 лет. Из далекого далека наблюдал он за переменами здесь, на родине. И возникло в последние два-три года чувство противоречивой ностальгии, которое тянуло сюда и отталкивало. В этом году понял, что если  не поедет сейчас, то уже, может быть, никогда. Ему стало страшно. Он приехал.

МЭ. На самом деле, инерция невозвращения обладает собственной растущей массой. Чем дольше ты там, тем мир, который остался здесь, приобретает какую-то драгоценность и хрупкость одновременно. И начинаешь бояться его разрушить вторжением в него с другим временем, потому что он сохраняется именно как место-время, тамятогда. Боишься разрушить чары места, утратить то, что есть в тебе, - и не приобрести взамен того, что тебя вдруг окружит как молодое и незнакомое, - остаться в чистом убытке.

ЕВ. Может быть, это и есть та самая ностальгия, про которую много говорят?
МЭ. Может быть. Я всех, кто бывал в России, жадно и пристрастно опрашивал. Накапливались слухи, и  тяжелый создавался образ родины. Выходило, что в Москве все делятся на крутых и не крутых ("тварей дрожащих"). Бритоголовые стаи на улицах высматривают людей чуждой им расы и национальности. Есть криминал просто криминальный и легально-милицейский. Постоянные проверки документов на улицах и вымогательство. (Должен сказать, что никто и ни разу документов у меня не спрашивал.) При этом все подчеркивали, что культурная жизнь в Москве хороша и кипит.
 То, что я обнаружил, приехав в Москву, оказалось совершенным блаженством п то ли по контрасту со слухами, то ли по контрасту с 13 годами моего отсутствия и той Москвой, которую я помнил и покидал.

ЕВ. Вы же еще уехали в самое тяжелое время.
МЭ. Да, и у меня была память о Москве как о черной пустой дыре. Катишься по улицам вдоль глухих стен, в которых не за что зацепиться, пока не западешь в норку своей квартиры, отлежаться.  Сейчас это золотой город, гудящий, как улей. В его ячейках рождается чувство простора и многомерности. Идешь по улице и есть ощущение, будто ты не снаружи, а внутри интерьера, настолько он обитаем, одомашнен. Можно зайти туда-сюда, затеряться в закоулках, магазинах и выходах в другую улицу.  Город уже не окопная траншея, он стал лабиринтом, где много всего скрытого и открываемого.

ЕВ. Что интересного вы обнаружили, гуляя по московским лабиринтам?
МЭ.  Я не ожидал, что Москва такой заводной и праздничный город. Люди перекочевывают из одного события в другое, с выставки на концерт, с презентации на пресс-конференцию, такая заведенность колеса культурной жизни, непрерывность культурных подач и предложений. В образцовом капиталистическом городе Нью-Йорке культурная жизнь более раздроблена по отсекам разных этнических групп, субкультур, а в Москве есть общее культурное пространство. Кроме того, культура здесь гораздо более афишируется - на стендах, растяжках,  плакатах -  составляет более заметную часть городской среды. Музыка, театр, поэзия, фотография п все это дается крупным планом, не теряется на фоне техники и коммерции.  Вообще Москва округлилась, быстрее завращалась п и третьим своим кольцом, и отовсюду наплывающими куполами церквей. Ощущение от московской жизни п просто головокружение.

ЕВ.  Открылось что-то совсем неожиданное в каком-то тупичке?
МВ.  Верблюд. На площади у метро "Чистые пруды" на меня вдруг наплыл всеми своими горбами. Вообще в Москве мне часто вспоминался "Сад" В. Хлебникова. "Сад, Сад, где взгляд зверя (или взгляд прохожего п М. Э.) больше значит, чем груды прочитанных книг"...

ЕВ. А есть ощущение дома, родины?
МВ.  Да. Я побывал в Переделкино, неподалеку от которого, в Лазенках, мы когда-то провели две года. Давно не помню я  такого ясного лета, зеленой травы, умиротворения, дворовых мальчишек, так знакомо играющих в футбол... Это было ощущение полного счастья.

ЕВ. В каком режиме вы живете в Америке?
МЭ. В основном спокойном, отлаженном, когда сам себе задаешь меру своего рабочего стресса.

ЕВ. Это американское общество создало возможность инертной инерции?
МЭ.  Американские университеты и система пожизненных профессорских должностей (tenures). Это лучшее, что Америка создала как нация. Напомню, что эта система была создана во имя академической свободы, чтобы профессора могли говорить, что думают, не боясь увольнения или какого-то административного давления. Нигде: ни в политике, ни в бизнесе, ни в каких других сферах американской жизни - такой устойчивости нет. А увольнения происходят часто, особенно сейчас. Последние два-три года, после 11 сентября, после экономической депрессии, как ее боятся называть в Штатах, люди висят в воздухе на волоске, а многие с этого волоска уже сорвались.

ЕВ.  На Америку упала депрессия?
МЭ. Я филолог, а не политолог. На мой взгляд, в нынешнем американском сюжете переплелись мотивы двух депрессий: экономической и психологической. Первая началась в 2000 г., вторая п 11 сентября 2001 года. Ко всему этому добавилось ожидание политических зажимов, сужение сферы свободы. Главная причина ожесточения  режима п страх населения. Мне кажется, что страх -основа тоталитарной системы, хотя я далек от мысли, что в Америке - тоталитаризм. Но Америка, действительно, впервые испытала страх не только сравнимый, но, может быть, даже превосходящий страх времен холодной войны - и что-то резко изменилось в ее сознании. Люди запасают воду, продукты, чтобы хватило хотя бы на несколько дней выживания в запертом и наглухо задраенном доме. Заклеивают окна пластиком, чтобы ядовитые газы не проникли в щелки оконных рам. В общем, предпринимают какие-то безумные действия с точки зрения здравого смысла, чтобы хотя бы "магически"  разрядить свой рефлекс страха. И конечно, в таких условиях они готовы поступиться многими свободами для того, чтобы создать щит против вообще-то малоясной угрозы.

ЕВ.  И какими свободами готовы поступиться люди?
МЭ. Люди стали больше думать, что они говорят и кому они это говорят. Маккартизма, как эстремальной формы правого консерватизма, еще  нет, но страхи даже в академической среде приобретают весомые очертания. А ведь левое, либерально-репрессивное понятие политической корректности, которое поначалу питалось благородными импульсами, возникло именно в академической среде. После 11 сентября плюрализм постмодерного, мултикультурального образца дискредитировал себя; обнаружилось, что он разоружил американское общество перед натиском исламского, да и любого другого фундаментализма. В постмодернизме развивалось представление, что никто вообще не имеем права на оценку другой культуры. Вот есть культура либерала и есть культура каннибала. И они совершенно равноценны. Если ты либерал и так рассуждаешь, то отдай себя на съедение каннибала, но  себя, а не других, не распоряжайся их жизнью. За этим тотальным плюрализмом скрывается, я бы сказал, тоталитарная опасность. Потому что тотальный плюрализм так же подрывает основы нравственности, как и тотальный абсолютизм, централизм, догматизм.

ЕВ.  Опасны и тоталитаризм, и толерантность. Но американское общество, по крайней мере, в лице его руководства сейчас как раз и демонстрирует нетерпимость.
МЭ.  Эта нетерпимость п ответ на нетерпимость. Я совершенно не обольщен американской политикой. Когда Америка бомбила Югославию, именно тогда в центре Европы насаждался очаг бенладизма, против которого сейчас Штаты борются уже по всему миру. Когда-то я склонен был верить, что Америка - свет всему миру; теперь я лишен таких обольщений. Человек не должен иметь духовную родину.

ЕВ.  Такие размышления, кажется, свойственны чисто эстетской академической среде. Скажите, Америка действительно становится знаменем нового тоталитаризма?
МЭ.  В 20 веке была тоталитарная Германия и тоталитарный Советский Союз. Сейчас это место освободилось и его как будто бы занимает Америка. Но должен сказать, что все-таки, если сравнить с фашистской Германией или сталинским Советским Союзом, она сильно выигрывает на этом фоне. Ирак не оказал ожидаемого сопротивления, потому что трудно сопротивляться, если к тебе приходят хотя даже и с танками, но вслед за ними везут большую кормушку. И ничего от тебя особенно не требуют п не надо вступать ни в какую партию и заучивать догмы, а также сидеть за колючей проволокой. Трудно этому сопротивляться, но можно увидеть в таком режиме даже худшую духовную опасность, чем традиционный тоталитарный режим, потому что этот - мягкий и нежный. А можно в этом же увидеть и неизбежность глобализации, создания всемирного государства  во главе с США.
Когда-то шла борьба за централизацию национальных государств, и местные феодалы боролись против создания централизованного государства с тем, чтобы сохранить свои боярские вольности. Сегодня очевидна тенденция к созданию всемирного государства, руководимого и направляемого, так сказать, микромоделью мира п Соединенными Штатами, где, в общем, представлены так или иначе все расовые и этнические составляющие человечества. И этот микрокосмос хочет себя распространить и стать центром управления новой планетарной жизни.

ЕВ.  Значит, не даром сейчас Америку называют "экспортером демократии"?
МЭ. Это больной и трудноразрешимый вопрос: можно ли демократию насаждать недемократически, т.е. вопреки воле того народа, волю которого эта демократия призвана выражать (как это США пытаются сейчас делать в Афганистане, Ираке).  На выстраданном нами опыте мы знаем, что железной рукой загнать человечество к счастью не получается. Но мировой исторический опыт показывает, что все-таки в послевоенной Европе  это сработало, как и в Японии. В свое время американцы насадили там демократию и постепенно ушли, а демократия осталась  - японская, немецкая. Может, это и сработает в Ираке, ведь никто еще не знает тайн перехода к демократии в исламском мире. И какой-то шанс на успех нужно оставить за американцами.

ЕВ. Но нынешние квазиуспехи, которые, будем надеяться, станут чуть позже реальными, - не являются ли они причиной деформации в самом американском обществе? Деформации мозгов?
МЭ.  Америка сильно перестрадала, и 11 сентября стало, действительно, глубоким потрясением. Вероятно, даже более сильным, чем  нападение Гитлера на Советский Союз 22 июня. Потому что на континентальную Америку никто раньше не нападал,  тем более на мирное население в центре крупнейшего мегаполиса. Именно тогда стало ясно, что в американцах пробуждается какая-то забытая пуританская закваска. Они сжали зубы. В России ведь  смеялись, что без туалетной бумаги определенного цвета американские солдаты не смогут воевать в Ираке. Это полная чушь. Американцы - железные люди, и у них очень сильные гены покорителей. В Америке есть такая идиома, лозунг: "manifest destiny" п "ясная судьба" или "очевидность предназначения". Это словосочетание вошло в употребление в 40-е годы 19-го века, когда  осваивался дикий Запад, нужно было дойти  до тихоокеанской границы континента. И с тех времен понятие осталось не только в их политическом словаре, но в их генах, в их крови. Они дойдут туда, куда пошлет их страна. Это пуританский дух покорителей чужих земель при всех комфортах-некомфортах.

В мире, и в Росси, в частности, создается ложный образ американца. Буш,  политический робот, который  прокручивает одни и те же реплики из своего букваряи Или глупый толстяк, уплетающий гамбургери В лучшем случае сладкоголосый и накрашенный  Элвис Пресли или Майл Джексони. Вот с этими образами и ассоциируется Америка. А после 11 сентября родился иной ее образ, здесь, по-моему, совершенно не отслеженный, не представленный. Образ пуританина, который молится с закрытыми глазами, чуть шевеля губами. И в этом заключается сила Америки п помолился, пошел и сделал то, в чем видит предназначение свое и своей страны.

ЕВ. А они добрые люди?
МЭ.  Добрые. Благожелательные. Нераздражительные. Незлобливые. Готовые помогать. Элементарно добрые люди. И это потрясает многих, кто с ними сталкивается, даже если приезжают в недоброжелательном настроении.

ЕВ. Что же случилось потом? Озлобление?
МЭ.  Не сразу. Оказавшись в 1990-е гг. единственной сверхдержавой, Америка  растерялась, началось головокружение от успехов, утратилось чувство реальности. Когда власть достигает предела, во что она упирается? Или во что проваливается?  - В дыру.

Как ни смешно или печально, оба жесточайших кризиса президентской власти в США - в эпоху, когда она стала единственной сверхдержавой - вызваны
невозможностью точно определить, какая степень
проникновения в дыру позволяет считать ее дырой, а
проникновение - проникновением.

Вот последняя и главная всеамериканская проблема  20-го века  (16 ноября 2000). "Судьба Соединенных  Штатов зависит от ответа на вопрос, что такое дырка. Суд  округа Палм Бич в американском штате Флорида решает вопрос
о том, засчитывать ли при пересчете бюллетеней те из них, в  которых дырка напротив фамилии кандидата в президены США  не пробита насквозь дыроколом, а лишь слегка продавлена.  Спор возник из-за того, что, с одной стороны, "продавленная",  но не вырезанная дырка может считаться указанием на  намерение избирателя проголосовать за ту  или иную  кандидатуру, но с другой - она не является "дыркой" в строгом  смысле этого  слова. В избирательной комиссии графства  возникли разногласия в отношении того, можно ли считать  "дыркой" отверстие в бюллетене, если кусочек бумаги внутри его не вырезан, а хотя бы одним краем прикреплен к  бюллетеню, и, тем более, если дырки нет вообще, а есть только след от дырокола. До решения суда избирательная комиссия графства Палм Бич приостановила "ручной" пересчет бюллетенeй, и десятки адвокатов  как со стороны демократов, так и со стороны республиканцев сейчас заняты спорами о том,
как в законах о выборах США определяется юридическое
понятие "дырка"."

Но ведь нечто похожее американцы уже читали за два года до того, когда
десятки адвокатов от обеих партий были заняты спором о том, что считать состоявшимся отношением между мужчиной и женщиной. В отчетах независимого прокурора со всей возможной и невозможной откровенностью на суд общества и конгресса выносились понятия "дырокола", "дыры", "следа от дырокола" (на платье Моники), обсуждалось, "пробита" ли дыра
или только "продавлена", какова была мера проникновения и в какое из отверстий...  Когда для сверхдержавы не остается никаких соперников в мире, остаются только  двое: власть и дыра. Если в 20-ом веке верховная власть так близко подошла к дыре, уже можно было надеяться - или ужасаться - что в 21-ом она в нее провалится, к вящей радости анархии и террора.

ЕВ. Так и прозошло?
МЭ. Почти. После 11 сентября все качнулось в обратную сторону. Все идеи, которыми постмодернизм игрался: о том, что культура п муляж, симулякр, все только подобие, а  реальность п сплошная дыра, - все эти  усыпляющие идеи Америка стряхнула с себя как наваждение. И Буш, вернее, та сила, которую он без особого блеска и ума представляет,  пытается заново собрать общество, заострить чувство реальности, которое неотделимо от чувства опасности. Реально именно то, что опасно, чего не выдумаешь и не передумаешь, с чем не совладаешь.

Такое резкое качание маятника происходит в условиях, когда речь идет о создании мирового государства. Часть мира уже настолько сблизилась коммуникационно, транспортно, информационно,  экономически, финансово, что возникает, видимо, необходимость создания единого центра. И выясняется, что ООН не вполне эффективный механизм как мировое правительство.

ЕВ.  И американцы взяли себе за труд?..
МЭ. Они почли своим долгом внести новую инициативу в мировой порядок. И делать это не столь формально, как делает ООН, а по существу. Это, конечно, нарушает многие международные нормы и представления, основанные на плюрализме, на равенстве каждой нации, большой и малой, развитой и отсталой, в решении судеб мира. США больше не хотят решать судьбы мира на одних правах и паях с Ливией, Суданом, Сириейи

ЕВ. Вероятно, это тоже один из знаков тоталитаризма, которые все увеличивают этот снежный ком. И где остановка?
МЭ. Остановка прежде всего в ресурсах. Американцы, наверно, смогут политически освоить Ирак, но я не думаю, что их хватит еще на две-три большие или даже средние страны. И я не думаю, что России что-то грозит. Хотя где-то в российских газетах прочел, что Америка нападет на Россию в 2010 году. Зачем?

ЕВ. Нападать-то необязательно, пространство ведь можно кушать по-разному.
МЭ. Это правда.  Америка и так съедает российское пространство своими нравами, языком, коммерцией, фильмами, музыкой. Россия уже вошла в зону американского влияния своим участием в новой геополитической системе п антитеррористической.

ЕВ. Впереди поглощение Америкой всего мира?
МЭ. И растворение Америки в мире. Она, растворяясь, перестанет быть жесткой. Вот Советский Союз распространялся-распространялся и рухнул. Безбрежная экспансия п это, быть может,  знак скорого конца или перерождения.  Впрочем, о конце Америки уже давно ходят слухи. Когда я приехал туда в 1990, первый же таксист, молодой и хипповатый, сказал, что эта страна погибнет через 25 лет или раньше, она распадется. Мне показалось странным это пророчество, потому что вокруг простиралась абсолютно унифицированная держава, где можно из Флориды прилететь в Калифорнию и не заметить  существенной разницы в архитектуре, дорогах, домах, нравахи

ЕВ. Вы действительно думаете, что Америка уже начинает растворяться?
МЭ. Парадоксы экспансионизма начинаются  с языка. Американцы в век тотального шествия английского все менее склонны изучать иные языки. Один патриот в Атланте даже высказался против изучения иностранных языков в США. Если кто хочет изучать, дескать, пусть едет за границы Америки.  А если взглянуть с другой стороны, английский язык, победно шествуя по миру, тоже распыляется. Он разошелся в стольких разных стран, смешался с такими разными традициями и ментальностями, что его грамматика и лексика  размягчились. Через несколько десятков лет на основе английского, как когда-то в Европе на основе латыни, начнут возникать новые языки: англо-индийский, англо-австралийский, англо-американский, даже англо-английскийи Мне, например, уже кажется, что англичане разговаривают с сильным акцентом.

ЕВ. Так глобализм п это хорошо или плохо?
МЭ. Я против глобализма, под которым чаще всего понимается пан-американизм. Я развиваю концепцию транскультуры, которую понимаю как право каждого индивида на свободу от  собственной культуры, которой он принадлежит по долгу своего рождения (расы, национальности, пола, секс-ориентации и т.д.). Транскультура - это как бы новое пространство, в котором мы так же освобождены от собственных культур, как культура освобождает нас от оков природы. Сейчас возникает впервые в планетарном масштабе этот новый вид свободы - свобода пересекать не только политические границы, но и границы собственной культуры.

ЕВ. В транскультуре ударение падает на универсализацию личности?
МЭ.  Да, личность имеет право стоять на перекрестке культур, на краях или в зияниях между ними. Культура, освобождая нас от цепей природы, создает другую тюрьму, цепь символических зависимостей. Популярная, почти официально узаконенная в США в 1990-е гг.  концепция многокультурия говорит: каждая культура хороша сама по себе, но человек обречен оставаться внутри той культуры, в которой родился, - и выражать ее собой.  Если ты человек русской культуры, грузинской, французской или феминистской, то никуда от этого не денешься. С точки зрения транскультуры, у каждого есть право (хотя не у каждого есть сила или желание)  на прыжок из своей культуры п не для того, чтобы одну культуру целиком променять на другую, а чтобы стать между или над культурами. Так сделали Набоков, Бродский. Это элитные явления, но, как примеры, тем более очевидные.
Лучше всего, эта идея сегодня осуществляется в гастрономии и кулинарии. Тут мы уже транскультурны п ходим в китайскиие, итальянские, мексиканские, индийские рестораны. Но гораздо труднее осуществить ее на духовном уровне. И освободиться от фобий и маний, которыми одержима каждая культура п американская не меньше, чем русская и любая другая. Транскультура п очередной этап освобождения человека из плена символических зависимостей.

ЕВ. Новые американские идеи и действия помогают выйти в транскультуру?
МЭ. Американские действия - это как раз глобализм, под которым чаще всего понимается распространение как массовой  культуры, так и финансовых и социальных институций США по всему миру. Глобализм по-американски в форме многокультурья - это каток, который раскатывает всю землю под Макдоналдсы и Кока-колу, но к каждой Кока-коле добавляет какой-то местный вкусовой оттенок. Зато местным жителям не надо читать Шекспира или Гете, потому что у них есть свои акыны, не менее гениальные. Такое сочетание имперского глобализма и либерального многокультурия самое опасное. Оно отчасти напоминает опыт советского тоталитаризма, когда поощрялось, точнее, вколачивалось "социалистическое по содержанию, национальное по форме"..

ЕВ. Так рухнет Америка, захлебнувшись в собственном глобализме, или задавленная его тяжестью?
МЭ.  Я не берусь пророчить гибель Америке. Это тот самый живой вопросительный знак, который и определяет 21 век, как век вопрошания. Боюсь, что если Америка рухнет, мир тоже рухнет, потому что именно она  несет на себе его основную тяжесть.

ЕВ. Вспомним СССР, который тоже был немаленькой мировой основой. Но он рухнул, а мир - нет.
МЭ.  Однако рухнула Югославия, на Кавказе кровопролитиеи  Конечно, мир в целом не погиб. Какой-то центр (или двоецентрие) власти должен быть на планете. Если вообще не будет центра, мир не справится с анархией и начнутся смутные времена.

ЕВ. Может быть, вырастет новый центр?
МЭ.  Вопрос: какой новый центр будет более благодетельный, чем американский. Китай?  Я все-таки предпочитаю Америку. Отчасти потому, что Америка представительствует и от имени Китая. Миллионы китайских эмигрантов п очень активная часть американского общества.
Все-таки из всех видов тоталитаризма, если применять этот осудительный термин, предпочтительней всего американский. А без тоталитаризма, видимо, наша эпоха еще не научилась обходиться.