Осеменение народа и языка. Словесные жесты. Каламбурные слова. Лингвотерапия.
Признаться, я не люблю полемики, обычно увязающей в отрицаниях и все более
Отвечу на два типичных возражения, которые встречаются среди откликов
на мою статью Русский
язык в свете творческой филологии ("Знамя", 1, 2006, 192-207.
(Кстати, по ошибке в электронной публикации Журнального зала в заглавие
вкралось слово "разыскания", из названия следующего раздела "Знамени".
Получилась бессмыслица "Русский язык в свете творческой филологии разыскания",
которая, увы, воспроизводится почти во всех перепечатках и отзывах).
Первое возражение - против моего языкового пуризма. Будто
бы я выступаю против заимствований из других языков, прежде всего английского,
и предлагаю заменять их новопридуманными словами, по типу шишковских
мокроступов
вместо "галош" или далевской околоземицы вместо "горизонта".
Тем самым М. Эпштейн будто бы смыкается в своих почвенных пристрастиях
с "Нашим современником" и всяческой ксенофобией. Приведу отрывок
из отзыва Кирилла Анкудинова (Майкоп), напечатанного во "Взгляде.
Деловой газете" (12.3.2006), под броско-бессмысленным заголовком
"Гитлер с
хвостом и Эпштейн с усладой" (это обзор публикаций первого номера "Знамени")
Михаил Эпштейн продолжает свой лингвистический проект текстом "Русский язык в свете творческой филологии". Он совершенно правильно указывает на то, что словообразование в современном русском языке по большей части осуществляется за счет его варваризации и латинизации, предлагая альтернативный "Словарь творческого развития русского языка". Забавно, что глобалист Эпштейн фактически повторяет почвенников из "Нашего современника" 70-80-х годов прошлого века, с которыми он же в свое время воевал: те тоже возмущались распространившейся в лексиконе молодежи "фирмОй"-"джинсОй" и предлагали бороться с ней при помощи активного использования благолепных диалектизмов, таких как "духмяный" и "рукомесло".Это неправда. Не помню ни одного выпуска, где я предлагал бы иностранные слова заменять или вытеснять русскими. Дополнять - да. Вообще защитные, запретительные, очистительные меры меня не интересуют, меня волнует творческая программа языка, его возможности и свершения, его словарное обилие и разнообразие, многовариантность выражения лексических и грамматический значений. Полагаю, что иностранные заимствования полезны для языка - при условии что пробуждают в нем ответную энергию словотворчества, обновления на собственной корневой основе.
Если же заимствования происходят без взаимности, без творческого отзыва со стороны языка, то это уже, действительно, грозный признак его оцепенения и вырождения. Загляните в словари неологизмов за последние годы и десятилетия - и вы ужаснетесь: редко-редко когда мелькнет живое русское слово, а на 95% - это либо прямые заимствования, хорошо если кальки, а чаще прямые, иногда искаженные транскрипции, типа "мыло" - от email; "засейшенный" (веселый) - от session; либо многосуставчатые, членистоногие, механические слова типа "турецко-кипрский" или "девятисерийный".
Нехватка энергии жизнепорождения и словопорождения, которая наблюдается в народе, может быть обобщенно названа демографически-лингвистической катастрофой; она требует каких-то срочных ответных действий, пусть даже экстренных и отчаянных. Мне кажется, что начнут рождаться слова - начнут рождаться и люди, есть глубинная зависимость между живостью семы и семени. Не буду здесь обосновывать этот тезис, сошлюсь лишь на Павла Флоренского:
"...Выделения половые оказываются гомотипичными выделениям словесным, которые созревают подобно первым и исходят наружу для оплодотворения. Некоторая парадоксальность этой гомотипии сгладится, если вы примете во внимание, что семя, кажущееся только какой-то капелькой жидкости, на самом делеВот почему "Дар слова" представляется мне проектом зачинательным в смысле даже более обширном, чем просто лингвистический, - может быть, это посев не только новых слов, но и смыслов-семян, которые усилят волю к жизнепорождению на этой земле, отзовутся в умном языке самой жизни. Не только язык растет вместе со своим народом, но и народ с языком, это связь таинственная и двусторонняя. Когда сокращается народ, его жизненное и духовное пространство, помочь ему могут не только и даже не столько экономические вливания, сколько прямое воодушевление языка и расширение его смысловых емкостей. Одна из основных идей Вильгельма Гумбольдта, основателя языкознания как самостоятельной научной дисциплины, - именно тождественность языка и духа народа: "Язык есть как бы внешнее проявление духа народов; язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное". [2]
есть сущность в высокой степени таинственная, умная сущность, по речению древних, ибо несет с собою форму, идею живого существа, несет с собою нечто гораздо более умное, чем может придумать самый умный, несет с собою и объективный разум организма, и субъективный разум его мысли... Иначе говоря, в семени есть и своя морфема, и своя фонема, и своя семема: это - слово, устанавливающее генеалогическую связность преимущественно со стороны человеческой усии". [1]
Отсюда и надежда: воспрянет язык - воспрянет духом и народ. Но кто этот мистический народ, носитель или вместилище русского языка? Это все мы с вами, говорящие и думающие по-русски, рожденные как мыслящие существа в лоне этого языка. И если мы с вами не будем этот язык обогащать, вкладывать в него новые слова и смыслы, то никакой "народ вообще" этого за нас не сделает, у него нет рта, чтобы говорить, нет рук, чтобы писать, это только мы с вами, каждый из нас может сделать. Нынешнее население России - всего 142,5 миллиона. Население русского языка - примерно 140-150 тысяч слов (если верить ныне выпускаемому Большому Академическому словарю). Вот главное наше достояние: люди и слова, и на каждое слово - примерно тысячу человек. Так и представляется мне - отчасти мистически, но и по-гумбольдтовски, по-флоренски - что с каждым новым словом в языке прибавится еще тысяча человек в народе. Есть какие-то незримые связи и пропорции, соотносящие семиосферу и биосферу народа, объемы его языка и живой массы. Человеческая жизнь ведь укоренена в культуре, нуждается в смыслах и знаках, чтобы расти, ими оправдываться и освящаться. Давайте думать о состоянии нашего языка неотрывно от той многомиллионной человеческой жизни, которую он питает своими смыслами - либо обессмысливает и омертвляет, если сам скудеет и омертвляется.
Вот почему так важно рождать и растить слова, раздвигать семиосферу данного языка, помня, что с ней раздвигаются и прочие сферы: ноосфера, техносфера, а также биосфера данного народа, все слои и объемы его цивилизации. И тут я встречаю второе возражение. Оно состоит в том, что М. Эпштейн придумывает новые слова - занятие заведомо бесполезное, мертворожденное, поскольку слово живет лишь вместе со смыслом, в речевом контексте, в акте общения, как продолжение внутреннего жеста. Из того же Кирилла Анкудинова:
"В русском языке остаются только те неологизмы, за которыми прозревается точный и уместный жест. В пресловутых "наездах", "разборках", "стрелках" и "трубках" он присутствует. А придуманное Эпштейном благородное слово "своеправие" на уровне жеста являет фонвизинского Стародума, застрявшего в джакузи. Увы..."Что Эпштейн "придумывает новые слова" - это уже не полная неправда, а полуправда. Правда же в том, что слова эти создаются у меня именно в речевых ситуациях и так и представляются читателям-собеседникам - в контекстах, в примерах употребления. Слово слышится вместе с речью, приходит с тем контекстом, стилем, концепцией, где оно могло бы употребляться, а потом уже вычленяется из него для словарной статьи.
В чем претензия рецензента? Неужели только за словами типа "наезд", "разборка", "стрелка" и "трубка" - их он и приводит в назидание моей неологии - "прозревается точный и уместный жест"? Это означало бы, что весь русский язык жестикулирует как уголовник. Но жест вовсе не обязательно должен быть резким, издевательским, угрожающим. Есть и такие плавные, мягкие, раздумчивые, округленные и притом вполне четкие речевые жесты, которые выступают в употреблении вполне культурных и книжных слов - "книга, мысль, право, служение, своеобразие, этика, абсолют..." Слово "своеправие", которое рецензент осмеивает как "стародумное", далеко не самое разговорное в "Даре". Но и за ним стоит вполне современный речевой жест, хотя и не блатной, не низовой. Достаточно вслушаться в речевую ситуации и контексты, где оно может возникнуть.
своепрАвие - неизменная и непоколебимая уверенность в своей правоте; одержимость и ослепленность своей правотой.
Бойтесь равнодушных и своеправых. Для первых нет истины, для вторых нет ничего, кроме нее. Для одних истина - нигде; для других - в себе.Чем заменить это слово во всех вышеприведенных ситуациях и контекстах? Какое слово короче и яснее выразит то же самое понятие?Что за страна! У власти одни самодуры да своеправы. У каждого своя дурь и своя правда, а главное, что он дурь от правды не отличает и за дурь как за правду стоит.
Марфа - своеправая хозяйка: точно знает, какой клеенкой накрывать стол и какой тряпкой ее вытирать. Неудивительно, что от такой милой своеправицы все мужики сначала без ума, а потом - в бегах.
О своеправии как о моральной мертвенности говорит Б. Пастернак в романе "Доктор Живаго": "Я не люблю правых, не падавших, не оступившихся. Красота жизни не открывалась им".
Самое важное для меня в "Даре" - то, что в обычных словарях скромно именуется речениями, или речевыми примерами, а по сути представляет собой ту живую речь, из которой слова извлекаются в словари. Обычный порядок представления в словарях таков: слово - определение - речения (примеры). Этому порядку следую и я, но значимость этих трех элементов для меня обратная. На первом месте - живая речь, в которой естественно, ненасильственно и незаменимо выступают новые слова. На втором месте - значения этих слов, понятия и смыслы, которые они несут с собой и которые даны в толкованияx. И уже на третьем месте - само слово, как лексическая единица, слагаемая из морфем. Для наглядного ознакомления со словом удобен другой порядок, от слова к значению и от значения к употреблению. Но всегда нужно помнить, что это порядок повышающейся важности, что употребление слова в речениях и степень их живости и его незаменимости - главный критерий введения слова в язык.
Вот почему я не слишком высоко ценю однословия каламбурного типа, которые
изобретаются ради однократного эффекта их
передразнивания других слов, иронического созвучия с другими по смыслу
словами. Обычно такие каламбурные словечки, даже удачные, вроде тех, что
сочинил Парошин (см. в АИСТе),
не могут и не предназначены употребляться в речи, они существуют сами по
себе и для себя ("авангардина" - занавеска, разукрашенная М. Шагалом;
"малютик" - маленький цветок, и т.п.). Во многих случаях таким словам и
определения не нужны, они сами говорят за себя ("сексапыльно", "мелодрака",
"интелесно" и др. Александра Костина из гостевого выпуска
19). Как игра конструкторского воображения, они представляют
самостоятельный интерес, освежают чувство языка.
Но меня больше увлекают не эти разовые фейерверки, а слова, менее заметные,
но способные к долгой службе, воспринимаемые как почти привычные и способные
вызывать удивление не тем, что они есть, а тем, что их почему-то еще нет
в языке. Возьмет ли язык их на службу, пойдут ли они в пишущий и
говорящий народ - это мне не дано предугадать. Но важно, чтобы за каждым
словом, предложенным языку, угадывались возможности его применения, те
речевые практики, где оно окажется к месту, те мысли, чувства и отношения,
которые без него окажутся невыраженными, неозначенными.
1. Глава "Магичность слова", из раздела "Мысль и язык" большого,
2. Вильгельм фон Гумбольдт. Избранные труды по языкознанию. М., "Прогресс", 2000, С. 68.
(вспомним, что В. Маяковский в начале революционной эпохи обращался к "150 миллионам" в своей одноименной поэме - за 90 лет народу не прибыло, а убыло).
предпочитаем пользоваться готовыми словами, отчеканенными в других языках, а не рождать мысли в своем языке, то и сам язык нас покинет, и народ, им объединенный, им живущий, растворится в других
Приведу реплику, нaпeчатанную во "Взгляде. Деловой газете" (12.3.2006); обзор первого номера "Знамени" называется "Гитлер с хвостом и Эпштейн с усладой".
Михаил Эпштейн продолжает свой лингвистический проект текстом "Русский язык в свете творческой филологии". Он совершенно правильно указывает на то, что словообразование в современном русском языке по большей части осуществляется за счет его варваризации и латинизации, предлагая альтернативный "Словарь творческого развития русского языка". Забавно, что глобалист Эпштейн фактически повторяет почвенников из "Нашего современника" 70-80-х годов прошлого века, с которыми он же в свое время воевал: те тоже возмущались распространившейся в лексиконе молодежи "фирмОй"-"джинсОй" и предлагали бороться с ней при помощи активного использования благолепных диалектизмов, таких как "духмяный" и "рукомесло". Смею заметить, проект Эпштейна является столь же возвышенным и столь же мертворожденным, как и проекты советских почвенников. Дело в том, что за каждым словом - в соответствии с догадкой Ницше - видится жест. В русском языке остаются только те неологизмы, за которыми прозревается точный и уместный жест. В пресловутых "наездах", "разборках", "стрелках" и "трубках" он присутствует. А придуманное Эпштейном благородное слово "своеправие" на уровне жеста являет фонвизинского Стародума, застрявшего в джакузи. Увы...
Кирилл Анкудинов (Майкоп)