В последнее время, быть может, в связи с предстоящим рождением ребенка, меня стала привлекать и зачаровывать простая длящаяся материя, от которой раньше не испытывал ничего, кроме скуки.

        Мы вскопали в саду грядку под клубнику. Вскопанная земля имеет одушевленный, осмысленный вид - словно она распахивает что-то в своей глубине. Из нее истекает мягкое черное свечение. Когда я гляжу на этот взрыхленный участочек посреди заросшего зеленью сада, мне кажется, что он тоже на меня глядит. Словно мы своими лопатами подняли веки земле, и она после долгой слепоты смогла увидеть нас.

        Земля под травой - слежавшаяся, тугая - похожа на тучное косматое тело, лишенное выражения, безглазое, безликое, не дающее выхода душе. Но как только мы взрыхлили ее, долго сдерживаемые потоки хлынули нам навстречу. Огромное вспаханное поле не производит такого духоносного впечатления, как эта крохотная ярко-черная отдушина посреди дремучего сада. В поле духовная жизнь земли течет спокойно и размеренно, тут же она бьет наружу, сдавленная окружающей глухотой, безысходностью.

        Во взрыхленных комочках, во всей этой зернисто-зрачковой структуре есть нечто притягательное, влекущее к общению. Хочется встать на краешке и долго, погружаясь взглядом, смотреть на эту сияющую чернотой, как бы чуть дымящуюся землю. Не сразу она стала такой говорящей: сначала мы разбили ее на плотные слежавшиеся комки, потом мельчили, рыхлили, переворачивали пласт на пласт. И вот она словно оживала и приобретала выражение по мере того, как утончалась ее структура. Я впервые так ясно увидел, что дух проявляется в расслоении, расчлененности материи. На моих глазах комочки, рассыпаясь под граблями, одушевлялись и обретали говорящую силу зрачков. Быть может, те мельчайшие, неуловимые и ненаблюдаемые частицы, из которых составлена наша Вселенная, и суть носители ее наивысшей духовности, которая в нас, существах более глыбистых, комковатых, уже замирает, пробиваясь сквозь плотные материальные слои?

        Так вот в чем ежедневная радость труда земледельца: вспахивая землю, он срывает с нее грубый покров и открывает в безликой серой массе, в толстокожей трявянистой шкуре земли ее сокровенное лицо. В этой рассыпчатой, влажной, только что вышедшей из вековых глубин - все так же смутно и духонасыщенно, как в лице возлюбленной, на которое нельзя глядеть в упор. Нет такой точки и поверхности, на которой мог бы остановиться взгляд, -  уходит дальше и глубже, рассеивается, расплывается: не плоть с определенным очертанием, а что-то шевелящееся, мерцающее, все время живое.

        Вот и на эту молодую землю - смотришь и не видишь ее, так слепит она тебя, так зыбка и воздушна в своих брезжущих очертаниях, - даже не почва, а теплый и сгущенный до темноты воздух. Не косное вещество - нежные, влажные, тающие недра. Да и как иначе она могла бы ежегодно рождать от солнца несметное количество разноликих детей!
 

                                        2. Тесто.

        Наброски к философии теста. Нет, не того, каким испытывается разум, а каким насыщается плоть, - и оно таит в себе не меньше загадок. Из всех видов пищи тесто наиболее лакомо не только для языка, но и для взгляда и для руки - мнется, ласкается, как воск или глина. Оттого и праздник форм на пиршественном столе, где к десерту поданы торты, пироги, пирожные, кренделя, бублики - зодческие и ваятельные шедевры в миниатюре. Из всех скульптурных материалов тесто - единственно съедобный, а из всех съедобных - наиболее скульптурный. Оно фигурально воспроизводит то, чем является органически, - плоть, запечатленная плотью и способная приобщаться к плоти. Грибок, ягодка, рыбка, конь, медведь... Образ и предмет, знак и означаемое слиты гораздо теснее, чем в любом другом материале, сделаны "из одного теста". Мечта эстетики и органики: стать друг другом - здесь воплощается. Произведение вкуса можно плотски вкушать.

        Знаменательно, из чего тесто готовится. Во-первых, из муки, т.е. перемолотого зерна. Во-вторых, добавляются яйцо, масло и сахар, т.е., в переводе на научный язык, те белки, жиры и углеводы, из которых состоит все живое. Значит, тесто - это как бы и растение, и животное вместе, чистая субстанция плоти, замешанная на всем, что растет и живет. И наконец, "духовность", образуемая дрожжами, - от их взаимодействия с сахаром выделяется углекислый газ, как при дыхании. Потому и рекомендуется тесто перемешивать: оно должно все время иметь свободный доступ кислорода, чтобы не задохнуться от выдыхаемой углекислоты.

        Тесто дышит - вздымается и опадает, исходит пузырьками, а напоследок даже свистит, извещая о своей готовности. Опасно его застудить, чтобы не схватило воспаления легких, ибо само являет сплошную среду газообмена. Совет кулинарной книги: "при изготовлении теста не следует употреблять охлажденных продуктов". Если свистит, как горло, то и горловым болезням подвержено. И потому первое условие - ставить его в теплое место, а потом, при выпечке, в решающем испытании и завершении форм, - создавать надлежащую "духовную" обстановку, помещать в духовку. Эта живость и самостоятельность теста ощущается инстинктивно даже в языке сухих кулинарных предписаний: "Тесто замесить сразу со сдобой, затем дать ему подойти. После подхода его обмять и дать подойти еще раз". Тесто и человек взаимодействуют на равных, между ними диалог свободных индивидуальностей - и, как ни обминают бедное тесто, а все же без встречных его шагов и свиста-привета не могут обойтись. Слышишь его голос и шаг? Дай ему подойти.

        Тиская тесто, ощущая его встречную упругость и разбухание, испытываешь нечто вроде удивления перед непредвиденной стихией живой плоти: ты ее уминаешь, а она больше становится, лезет на тебя, словно уплотнение приводит в действие законы роста. Обычно мять, давить - процесс разрушительный, а тут зиждется новая плоть, из умаления - возрастание. Кажется, такое бывает еще только в винодельчестве: топчут виноград, а из жалких, раздавленных ягод поднимается бродящий сок, молодое пенистое вино.

        Недаром через хлеб и вино причащаются к плоти Воскресшего - смертью поправшего смерть. Именно хлеб и вино через молотьбу и давильню растут как живые, в них через угнетение образуется прибыток  - как в Богочеловеческом существе. Прочая пища элементарна и однозначна: рвешь плод, отрезаешь кусок - умерщвляешь живое на потребу своему животу. А в тесте и вине умерщвленное, размолотое, раздавленное - новой жизнью живет, "преизбыточествующей". Сама материя являет свое материнство.
 

                                           3. Грудь.

        И вот уже первые отцовские радости. Помогаю жене отцеживать молоко из груди - приток его ослабевает, и чтоб оно не иссякало и не застаивалось, нужно его больше тратить, тогда будет прибывать новое. У жены от этого занятия болят пальцы. Казалось бы, на свете нет ничего мягче, податливее, чем женская грудь, ведь она предназначена младенцу; это как бы краешек иного мира, вдвинутого в наш, несравненно более полного и обильного, округлостью своей напоминающего о совершенстве. Но что сосущему - в дар, то доящему - в труд.

        Сжимать железо - и то, думаю, легче, потому что есть постоянная точка упора. А в груди она не доступна, переменчива, и вся сила пальцев уходит не в прямое давление, а в переминание и маету вокруг уступчиво-неподатливых желез: пальцы не отдают напряжения, а накапливают его в себе. "Перстами легкими, как сон", тут ничего не сделаешь: нужно перебирать складку за складкой, ища ту единственную, где в данный миг молоко залегает и откуда может брызнуть. И только надавишь, как выступившая складка тут же скрывается, в ином направлении складывается, и надо заново ее нащупать и выделить. Труднее, неподатливее ткани, чем эта, "пещеристо-волокнистая", и придумать невозможно: вся она в переливах, в скольжении - зыбь, обманчиво воспринимаемая как твердь.

        Когда я вот так выжимаю молоко из груди, мне кажется, что под пальцами моими, как укрупненная и осязательно-наглядная модель, - вся сокровенная, сложнейшая структура мироздания. Неверно представлять ее ни квадратно-гнездовой, разграфленной на категориальные рубрики, ни концентрически-шаровой, восходящий от периферии к абсолютному центру, ни твердой, как скала, ни мягкой, как воск, - все это упрощения и односторонности. А если на что и похожа она, то на среду железистую, секреционную, где содержимое таится в пещерцах, снабженных внутренними перемычками и протоками; и, нажав, можно вызвать его на поверхность, а можно глубже, в недра загнать, и нет ясности исхода.

        Самая простая техника сводится к тому, чтобы сдавливать то продольно, то поперечно - сначала радиально, к соску гнать молоко, а потом перекатывать складки по окружности, или наоборот, т. е. действовать попеременно, из противоположностей добывая результат... Но все это приблизительно и грубовато - надеяться можно лишь на удачу. Вот попал на разбухшее тельце, брызнуло молоко - и тут же вся форма этого тельца изменилась: вытянулось оно, или загнулось, или глубже залегло, но прежним давлением из него уже ни капли не выдавишь. Это какие-то поразительные тельца, которые проводят жидкость по всем направлениям, - сплошные поры, зиянья; но в каждый миг открыта только одна протока, и то нажатие, каким ты открываешь ее и выпускаешь струйку, закрывает ее и прекращает струение.

        Не весь ли мир таков - обилен смыслом, но являет его в данной вещи лишь на миг, чтобы потом продолжался труд перебиранья и ощупыванья однократно брызнувших и уже опустевших складок? Мир - не гроздь, которую можно единым движением смять и бурным соком излить, но грудь, в которую постоянно, из неведомой глубины, притекает все новое молоко смысла. И мы - его отдойщики, и существования наши болят, как пальцы, мучимые выжиманьем и поиском все новых залегающих складок для отжима. От обилия этих возможностей и единичности каждой - как не мучиться всем своим вопрошающим существом! Вещь с вещью сближать, опорожнять от накопившегося смысла, от застоя и болезни, сливать в единый поток все крошечные, кропотливые усилия, тонко чувствовать все припухлости, все обильные молоком ложбины... Таков труд мыслящих, состоящих как бы при секреции мира, при выделении питающего смысла из протоков его вещества.