ЭССЕИСТИКА  КАК НУЛЕВАЯ ДИСЦИПЛИНА

 Во-первых, исходным пунктом каждой   науки являются неповторимые     единичности и на всем своем пути она    остается связанной с ними. Во-вторых,   наука, и прежде всего философия, может и    должна изучать специфическую форму и    функцию этой   индивидуальности.

                                                                                                              Михаил Бахтин [1]

                             1. Эссеизм и философия

        Эссеистический метод состоит в том, что сам предмет письма превращается в метод письма, в точку отсчета, первопонятие. Предмет, постигаемый эссеистически, как бы сам создает науку о себе, из объекта методологии превращается в субъект,  из мыслимого понятия - в мыслящее понимание самого себя.

         Возможно ли такое "самопонимание" предмета внутри философии - дисциплины, притязающей на универсальность, на охват общих закономерностей, присущих  предметам и других дисциплин? На первый взгляд, философия как раз устремляется к  отождествлению своего метода с предметом мысли. Гегель строил философию истории, исходя  из  самой истории,  из логики ее саморазвития, так что разум мыслителя в конечном счете отождествлялся с абсолютным разумом, развертывающим себя в разных фазах исторического процесса. Хайдеггер говорил о бытии так, как если бы оно само бытийствовало из себя в открытости языка. Но такое понимание всех сущих, всех предметностей, всех единичностей из объемлющего их целого чревато редукционизмом, абстрагированием от самого предмета в сторону чистого и почти пустого понятия, будь этo гегелевский "абсолютный дух" или хайдеггеровское "бытие". В рамках философии, все частности исторического процесса, все конкретные существования сводятся к предельно общим первопринципам, началам, категориям, и даже индивидуальное существование, если оно мыслится философски, тоже превращается в систему "экзистенциалов", т.е. психологизированных  общих категорий, вроде "страха" или "заботы".

        Философия, как она сложилась в западной традиции, особенно в Новое время, - это дисциплина, которая обречена работать только с общими, предельно опустошенными понятиями, такими, как "субъект", "объект", "бытие", "существование", "мышление", "разум", "идея" и т. п.  Поэтому философия менее всего способна изучать "специфическую форму и функцию  индивидуальности", о которой говорит Бахтин. Философия - вовсе не универсальная дисциплина, а одна из наиболее специальных дисциплин, которая специализируется именно в области общих понятий,  обособляя их от богатства повседневного языка и от мира "неповторимых единичностей". В этом смысле философия никогда не может удовлетворить познавательную тоску по единичному - подобно царю Мидасу, она обречена превращать в "золото" отвлеченных понятий любой конкретный предмет, какого она ни коснется. Язык ботаники или язык механики, при том, что они принадлежат очень специальным дисциплинам,  гораздо богаче языкa философии и ближе подходят к конкретному многообразию мира.

         Редукционизм умозрительной философии не просто ведет к стилевому однообразию письма, взаимоуравниванию и повтору одних и тех же общих понятий; редукционизм мыслительно непродуктивен, поскольку вместо соотношения разных, взаимонесводимых понятий предлагает сведение их к одному, наиболее общему понятию.

         Эссеизм - это такой метод мышления, который позволяет достигать наибольшей  содержательности письма, сопрягая разноуровневые и разнокачественные понятия. Наибольшее разнообразие взаимосвязанных идей, наименее сводимых в рамку одной идеологии, - двустороннее определение эссеизма.  Это особое качество мысленасыщенности  можно назвать интеллектуальной упругостью, которая определяется   взаимоотталкиванием и взаимопритяжением разнородных понятий. Индивид принадлежит   роду - и одновременно несводим к нему. Упругость - это способность предмета к деформации при одновременном сохранении или восстановлении своей формы.   Упругость мысли состоит именно в том, что понятия не сводимы друг к другу, сближаются в той же мере, что и отталкиваются. Вообще упругость есть сила напора, действующая против самой себя. Мысль продуктивна не тогда,  когда она действует в одном направлении, то есть сводит частные понятия к общему, а когда она обнаруживает наибольшую силу в действиях против самой себя, то есть наиболее обширное поле играющих сил - притягивающих и отталкивающих друг друга понятий. [2]
 

   2. Набросок  эссеистического трактата о чернильнице

        Эссеиста интересует не как  бытийствует язык, или яблоко, или чернильница,  а как язык язычествует, яблоко яблокствует,  а чернильница чернильствует. В этом смысле, подобно Чехову, который мог написать рассказ о чем угодно, хотя бы вот об этой пепельнице [3], эссеист мог бы написать трактат о чем угодно, исходя из особых, неповторимых свойств данного предмета.

        Что стояло на столе рядом с пепельницей и что могло подвернуться  п о д   п е р о  Чехову, на этот раз уже не только в переносном, но и в самом буквальном смысле? Разумеется, чернильница. Дальше следует набросок трактата о чернильнице. Теория чернильницы развертывается из самой чернильницы,    хранилища жидкости для письма, концептуализация и систематизация ее собственных свойств,  возводимых в понятия.  Понятия образуются от того, что они "понимают" - графически это может выглядеть как постановка в кавычки или написание курсивом тех самых слов, которые  обозначают основные элементы чернильницы и связанных с ней действий - "перо", "макание", "клякса" и т. д.  Набросок начинается вопросами, потом переходит в краткие тезисы, и наконец - в  развернутые предположения, то есть проходит на своем пути основные стадии превращения мыслительной личинки в некое подобие бабочки. Набросок останавливается там, где перестает быть наброском и грозит стать настоящим трактатом.

        Как чернила соотносятся с другими жидкостями, предназначенными для  оставления следов? Как письмо соотносится с понятием жидкости? Почему закончилась эра жидкостного письма  и как это влияет на содержание и стратегию самого письма?

        Как корпус чернильницы соотносится с другими футлярами и, более специфически, сосудами, предназначенными для хранения и употребления жидкости? Чернильница и колодец, макание пера - опускание ведра, зачерпывание влаги, забота о полноте сосуда и опасение  расплескать.  Трудная экономия жидкости, свободно колеблющейся вокруг отметки "достаточного" уровня;  приблизительность любой меры для влаги, с ее выплескиванием за край.

         Как соотносятся чернила и духи, чернильница и флакон? Как пол пишущего влияет на цвет чернил? Как запах духов передается вместе с письмом и дополняет ту информацию, которая содержится в чернилах?

        Писание и курение. Почему чернильница стоит на письменном столе рядом с пепельницей? Дым, в который закутывается курящий, сродни облаку вдохновения, которая помогает воображению воспарить над окружающим бытом.  Пепел, стряхиваемый в пепельницу, - следы, оставляемые чернилами на бумаге. Равномерные действия, какими поочередно пепел сбрасывается в пепельницу, а перо обмакивается  в чернильницу, образуют ритм писания.

        Как  макание  пера и необходимые для того интервалы, определяемые влагоемкостью пера, воздействовали на ритм жизни в эпоху жидкостного письма? Как острота пера, исчезающая в  эпоху печатания готовыми буквами (на машинке или компьютере), определяла установку пишущего, соотношение письма и реальности:  заострение, вторжение, царапание  - в отличие от современного запечатывания? Как чернильная капля, свисающая с пера, привлекала внимание пишущего и задавала форму  его видения,  восприятия бумаги?

        Капля задавала нервический настрой писанию: вот она утолщается, свисает, срывается, расплывается по бумаге. Клякса, пятно, помарка в письме; боязнь  клякс, избытка чернил - и боязнь сухости, бесследного проскребывания пера по бумаге.  Отсюда - нервность интеллигенции, всего пишущего сословия. Необходимость каждым движением макания и отряхивания пера соблюсти меру влагонасыщенности, предотвратить стекание чернил на бумагу и быстрое иссыхание пера. Ежеминутная операция ручного "взвешивания" влаги. Использование руки как рычага при макании пера: не слишком глубоко, чтобы не запачкать ручку, и не слишком мелко, чтобы все-таки зачерпнуть достаточно чернил. Продление руки в ручке, многоскладность рычага писания: рука-ручка-палец-перо. Механическая сложность. Жестикулярный повтор начертания каждой буквы при рукописании:  расчерчивание рукой воздуха, воздушное письмо.

        Точность попадания пером в чернильницу, не глядя на нее, и соотношение этого акта попадания с эротической  жестикуляцией. Чернильница как мануфактурное подобие лона, с влагой на дне, гладким расширением краев,  кругловидной щелью, углубляющимся раструбом, разверстостью пространства и его сжатием при погружении, прободение его острым пером,  писание как влагание-извлечение пера, как кровь первой ночи на девственной бумаге. Чернильница с пером - настольный символ соития, явственность намека, носящегося в воздухе кабинетов и канцелярий.

        Обилие чернильных приборов в канцеляриях исторически совпадало с засилием в них чиновников-мужчин, вообще с патриархальными основами бюрократии. Взмахи перьев, дружно втыкавшихся в чернильницы,  служили очевидным  признаком власти мужского начала в этих присутственных местах и поддерживали в пишущей братии, несмотря на ее жалкую социальную роль,  какое-то инстинктивное ощущение  мужской силы. Древние писцы  часто были евнухами, то есть их как бы лишали проникающего органа, чтобы все усердие отдавалось аналогичным действиям в области письма.  Заостренность пера, втыкающегося в чернильницу, а затем изливающего  струю на бумагу, сообразуется с начальственным мироощущением, с жестикуляцией приказа, расправы ("я вам сделаю втык").

         Постепенно мужчины в канцеляриях вытеснялись женщинами ("секретаршами") - и так же  неизбежно вытеснялись оттуда чернильные приборы, заменяясь ручками-самописками. Самописка имеет женское устройство, она не втыкается во влажное лоно чернильницы, но несет этот влагоносный источник в самой себе. Наконец, и самописки, набирающие,  втягивающие чернила в себя, т. е. действущие по принципу насоса, были заменены шариковыми ручками, острыми, но уже совершенно герметичными, стерильными стержнями, наглухо замкнутыми, не вливающими и не изливающими из себя никакой бурной "любовной" влаги, но набитые  тугим порошковым составом.

        Исчезновение эротизма из современной техники письма - стерильного, бесплотного, нажатием клавиш вызывающего очертания в голубом эфире. В  конце 20-го века, с распространением компьютеров, особую популярность в Америке приобрели карандаши -  древнее, но и самое постмодерное орудие  письма, поскольку оно позволяет создавать множество летучих, необязательных, быстро стираемых эскизов и проектов, не придавая письму никакой особой тщательности, выделанности, законченности.  Карандаш играет, балуется с письмом и, кроме того, представляет собой двусторонний инструмент писания-стирания, то есть  в одном стержне являет двуединство грифеля и ластика, в точном согласии с постструктуралистским определением письма: след в самом себе содержит свою стираемость. "Поскольку след не есть присутствие, но симулакрум присутствия, которое смещает, перемещает, отсылает себя прочь, у него собственно нет места - стирание принадлежит к его структуре. И не только стирание, которое всегда должно быть способно обгонять след (без него он был бы не следом, но нерушимой и монументальной субстанцией), но также стирание, которое с самого начала конститутирует его как след, которое устанавливает его как перемену места и заставляет его исчезать в момент появления..." (Жак Деррида) [4]. Карандаш - идеальный инструмент деконструкции, то есть расплывания письма, лишенного окончательной значимости, четкости, авторитетности, в серии меняющихся, множащихся, перечеркивающих и стирающих друг друга следов-письмен.  Окончательное падение авторитета и авторитарности в способе рукописания. Все важное печатается на компьютере - но и компьютер придает письму беглость, легкость, необязательность: мгновенная стираемость с экрана любых следов ртутно-быстрым и рассыпчатым  передвижением курсора.
 

                     3. Диалог мышления с немыслимым

        Чернильница как предмет  мышления сама поставляет ему все необходимые понятия и термины: "перо", "маканье",  "жидкость", "сухость",  "капля", "клякса", "острота", "отверстие" и т. д. Эссеистическая теория есть развертыванье предмета из него самого, его становление в качестве понятия самого себя и первопонятия своей теории.  Тем самым предмет, затерянный в мироздании как  бедная единичность, значение которой тяготеет к нулю,  раскрывается как полная значимость,  которая соотносится с мирозданием в целом.

        При этом самые повседневные слова, относящиеся к предмету,  становятся терминами его теории,  выделяясь кавычками или курсивом. Последствием эссеистического метода для языка становится потенциальное превращение всех слов в курсив, такой тип курсива или разрядки, каким сейчас печатаются кантовские понятия в е щ ь - в - с е б е  или  в е щ ь - д л я - н а с.  Теория превращает самые конкретные, предметные слова -с л е д,  с т и р а н и е ,  п е р о,  с а м о п и с к а  - в принципиальные понятия. Поскольку эссеистическая теория потенциально использует все слова,  сам язык переходит в новое,  более энергийное состояние.  Курсивность слова означает его выделенность в качестве термина,  термины же не просто описательные слова, но модусы самого бытия, его глубинные языковые разрезы, его расчлененность, артикулированность, сверхзначимость. В древнеримской мифологии Термин - это бог-охранитель межей и пограничных межевых знаков, столбов, камней. "Термины", в буквальном значении слова, - это священные границы, которыми разграничивает себя мироздание, раскрываясь во множестве  взаимо-несводимых значимостей, понимаемых и различаемых предметностей.

        "Понять бытие в его несводимости к мышлению, в его определении, как немыслимого (внелогического) основания, субъекта и предмета мысли. И тем самым развить понятие как элементарную, неделимую форму отношения разума к вне-мысленному бытию," - так определяет задачу современной методологии знания культуролог Владимир Библер, развивающий бахтинскую традицию гуманитарного знания как диалога мысли с бытием. [5]  Эссеистика  -  это и есть зона напряженного, мучительного контакта  мышления с немыслимым. Обобщенное понятие бесконечно приближается  к единичному субъекту и единичному объекту мышления, к этому автору, сидящему за  этим столом и макающему  это перо в  эту чернильницу,  - и все-таки не может вполне передать единичность  этого предмета, поскольку  это означало бы растворить предмет в мысли, а значит, положить конец его немыслимости, упразднить сам предмет и заменить его понятием.

         В  эссеистике разыгрывается драма  мышления, которое здесь ближе всего подходит к границе немыслимого - чтобы остановиться перед ней, больше  того, чтобы утвердить внутри себя  эту границу, обозначить немыслимость предмета внутри самого мышления. Эта драма напоминает экзистенциальную диалектику любви в известной интерпретации Ж.-П. Сартра (из его трактата "Бытие и ничто"). Любящий пытается всецело завладеть любимым, приковать его к себе,  лишить свободы - но любимый, лишенный свободы, теряет для любящего интерес и значимость в качестве объекта любви, именно потому, что  всецело превращается в "объект". Любовь хочет "свободного рабства", что по определению невозможно. Каждое поступательное движение любви, овладевающей любимым, оказывается ее поражением.  Так и мышление хочет полностью освоить, "осмыслить" свой предмет и вместе с тем удержать его единичность, несводимость к мышлению.   Эссеистика ближе других обобщенных форм знания подходит к границе немыслимого и невымышленного, здесь и сейчас данного, и именно поэтому оказывается  в наиболее рискованной познавательной ситуации: мысль,  как любовь, хочет удержать чуждость и свободу своего объекта и вместе с тем сделать его  бесповоротно своим.

        Отсюда эпистемиологическая  ирония, пронизывающая всю эссеистику, которая, в отличие от философии, настаивает на немыслимости и единичности своего предмета и именно поэтому постоянно противоречит и противомыслит самой себе.  Вторжение художественного образа, метафоры, житейского или исторического факта в область мышления также способствует созданию внутри него упругой сферы иномыслия и немыслимости.
        Заметим, что даже такое конкретное слово, как  "чернильница", является все-таки родовым наименованием, универсалией, "идеей" и сама по себе не может быть явлена в качестве предмета -  но только в виде одного из  экземпляров  целого класса предметов. И все-таки взыскуемым предметом эссеистики являются не родовые, а единичные вещи, вот эта чернильница, в единственности относящихся к ней атрибутов и предикатов. Тогда задачей, точнее, следствием эссеистики в отношении языка, является не просто выделение нарицательных имен курсивом, а воссоздание из теоретических описаний предметов их  и м е н   с о б с т в е н н ы х, начертаемых с прописной буквы, то есть такая степень точности в понимании  предмета, что совокупность его описаний могла бы дать ему собственное имя. Эссе -  это и есть  многосоставное имя собственное своего предмета: "Чернильница У Меня На Столе".   Эссеистика превращает все слова обычного языка в потенциальные термины, чтобы их сочетания могли превращаться в имена собственные, обозначения единичных вещей.

        Поскольку  эссеистика развертывает предмет из него самого,  постольку последний акт эссеистики есть предъявление самого предмета в окружении всех его описаний.  Приближение к внемыслимому бытию Теодор Адорно считал последней, запредельной - и недостижимой целью философского мышления. "Философия, да и теоретическое мышление в целом, страдает от идеалистического предрассудка, потому что  имеет дело только с понятиями, а не прямо с тем,  к чему отсылают эти понятия. /.../ Философия  не может вклеить онтический субстрат в свои трактаты. Она может только толковать о нем в словах, и тем самым она ассимилирует этот субстрат, тогда как ей нужно было бы проводить различие между ним и своей собственной понятийностью".[6]

        Действительно,  философия, оставаясь в своих специальных, "академических" пределах,  не может вклеить онтический субстрат, единичное, в свои трактаты. Но ведь сами трактаты каким-то образом вклеены в этот субстрат - то есть, как буквы, листы бумаги, книги,  их авторы и читатели,  втянуты в мир единичностей. Можно представить себе и такие эссеистические тексты,  которые будут разворачиваться вокруг единичностей - этой чернильницы, этого дома, этого дерева, т. е. будут именно вклеивать  в свой текст сам предмет, этот онтический субстрат, одновременно подчеркивая его  инородность и несводимость к понятиям.

        Можно представить понятийное мышление в совершенно другой роли, чем принятые сейчас формы изоляции его от единичного:  как мышление, вписанное в круг своих предметов, в присутствие индивидов. Эссеистическое мышление взаимодействует именно с чуждостью немыслимого, в той двусторонней, драматической связи со своими предметными референтами, когда мысль не отстраняется от них и не растворяет их в себе, а соприсутствует с ними в одном  пространстве. Мышление само указывает на немыслимое и полагает себя рядом с ним, как неотделимое от него и к нему несводимое.
 

4. Отношение эссеизма к феноменологии и деконструкции

        То, что понимается здесь под эссеистическим мышлением, есть опыт совмещения (1) феноменологической полноты описания, тяготеющей к представимости самого предмета в его непосредственном присутствии, - и (2) деконструктивного анализа  множественности словесных значений, постоянно отодвигающих предмет в область непредставимости, невозможности присутствия. Суть эссеизма в том, чтобы представить предмет именно через те словесные ряды, которые делают его непредставимым - при этом сама представимость становится функцией множащихся значений и концептуализаций в их радикальной несводимости к предмету. Что может быть представлено - это промежуток, зазор между знаками предмета и им самим.  Это та область представимого, которая раскрывается  из самой непредставимости.

        Деконструкция в своем начале есть отвержение феноменологии (критика Жака Деррида в адрес Гуссерля), но в своем конце, точнее, бесконечности - возвращение на круг феноменологии, встраивание в новую, гораздо более сложную, многоступенчатую, опосредованную феноменологию предмета. Именно через деконструкцию, как через бесконечную регрессию феномена, его отступление в область   непредставимого, отсроченного,  совершается раскрытие самого феномена в его нарастающей знаковой опосредованности с самим собой, как мыслимой немыслимости, как явленного отсутствия.  Эссеизм - это и есть феноменология, которая проходит через деконструкцию  и возвращается к предмету, чтобы практически заняться его описанием, несводимым к самому предмету. Если бы описание было вполне адекватно своему предмету,  оно  делало бы  лишним  именно то, что описывает.

        После феноменологии и деконструкции  разыгрывается третий акт в драме взаимоотношений предмета с его описанием. Феноменология поставила задачу описания предмета  именно таким, каким он является сознанию. Деконструкция обнаружила непрозрачность слов, несводимость описания к самому предмету - самодостаточную игру означающих, отсрочку и отсутствие означаемого. Но если описание несводимо к предмету, то и предмет несводим к описанию - означающее и означаемое, не заменяя и не поглощая друг друга, взаимно уступают  место друг другу. Многовековой опыт эссеистики позволяет разработать такую методологию, когда описание и его предмет совместно выступают, точнее, приводят друг друга на  сцену сознания.

        Феномено-логия,  как она разработана Гуссерлем и его продолжателями, слишком развернута в сторону "-логии", т.е. логики, и слишком мало имеет дела с самими феноменами, в их изумляющей конкретности. Феноменология описывает бесконечные методологические подступы к предмету и не успевает сама приблизиться к нему, продраться сквозь свои  обще-методологические понятия. Феноменология стала одной из философских дисциплин, вместо того, чтобы оставаться нулевой, внепрофессиональной дисциплиной, внедисциплинарным мышлением. Деконструкция обнажает критически эту неспособность феноменологии проблизиться к самим феноменам - и тем самым  способствует положительному решению или по крайней мере постановке этой задачи в  эссеизме.
 

                                5. Нулевая дисциплина

        Итак, эссеистическое мышление не имеет заранее установленного метода, но разворачивает свойства каждого конкретного предмета в систему понятий о нем, в конечном счете указующих на сам этот предмет за пределом понятий. Такое мышление не привязано  к определенной дисциплине. Философ не признает такое мышление философским, поскольку оно не имеет заведомых общих понятий и терминов, а производит их "по случаю" из своего предмета. Филолог не признает такого мышления филологическим, потому что оно  производит первичный текст, а не толкует и комментирует ранее созданные тексты. Художник не признает такого мышления художественным, потому что оно не создает какой-то особой реальности, воображаемого мира, но теоретизирует по поводу наличной реальности. Ни одна из наук не признает такого мышления научным, потому что оно не опирается ни на какие эмпирические, документальные, экспериментальные свидетельства о предмете, добытые приборами, статистикой и т. д., но прямо обращается к предмету, который заключает все необходимые данные для теории в самом себе, в том, как о нем говорят и как он являет себя.

        Следует обозначить в кругу гуманитарных досциплин место такого мышления, которое не является вообще дисциплинарным, которое имеет равное отношение к любому предмету, в том числе к предметам естественных наук,  поскольку из любого предмета извлекает его собственную теорию. Методология этого мышления меняется от предмета к предмету, от земного к небесному, не становясь ни географией, ни астрономией. Это мышление с нулевой дисциплинарностью, и в кругу интеллектуальных профессий его можно обозначить как 0-профессию.

        Еще писатель и мыслитель Владимир Одоевский (1803 - 1869) заметил, что "предметы познаний делятся и делятся непрестанным образом, составляя особые науки: философические, математические, химию, физику, медицину, технологию. Но нет ни одного предмета, который был бы чисто философическим, математическим, либо химическим и проч., - пример лошади во всем сим органичен, - но в каждом все соединяется. Некоторые искусственным образом выдергивают признаки из различных предметов и соединяют их вместе и это называют наукой". [7]   Следовательно, лошадь может изучаться с точки зрения и зоологии, и истории, и экономики, и военного дела, но при этом остается несводимой к понятиям зоологии, или истории, или экономики. Лошадь как таковая, в неспецифичности, житейской многозначности этого понятия - предмет нулевой дисциплины.

        Это и есть эссеистика, порождающая целый веер возможных дисциплин и дискурсов, среди которых есть и гиппология - дискурс о лошадях, эссеистически проецирующий себя в поле самых разных наук, включая биологию, историю, эстетику, экономику. Задача эссеизма - создавать как можно более разных концептуальных полей, возможностных дискурсов знания, соотносимых со всем богатством естественного языка и с многообразием единичных вещей. Эссеистическое мышление не только сохраняет связь с неповторимыми единичностями на всем протяжении своего пути, но и сам этот путь, в конечном итоге, упирается в те же единичности.

        Было бы ошибочно отождествлять 0-дисциплинарность с многодисциплинарностью или междисциплинарностью, которые ищут либо (1) универсального метода, приложимого ко всем дисциплинам, либо (2) тех пробелов и зияний между существующими дисциплинами, куда можно вставить еще одну, промежуточную дисциплину, например, биофизику  или астроботанику, либо (3) возможности приложения разных дисциплин к преимущественному объекту одной из них, например, математических и социологических методов к изучению литературных произведений.  Нулевая дисциплина - это не создание новой, или всеобъемлющей, или промежуточной дисциплины,  но это и не отсутствие дисциплины, недисциплинарность,  -  это то пустое пространство мышления, которое делает возможным создание бесконечного множества дисциплин в соответствии с бесконечной множественностью их возможных предметов.

        Существует наука о Земле,  о физическом устройстве земного шара, континентов и океанов, - география. Но не существует дисциплины о береге, о линии схождения суши с водой - берегологии. Берег изучается в составе других наук,  той же географии, например, или технических  дисциплин - гидротехники, мелиорации. Но почему предметы географии, а также предметы филологии, философии, математики, геометрии и т. д. не могут изучаться в составе  берегологии - ведь эта тонкая линия между двумя стихиями обладает собственной системой понятий, приложимых и к границе между текстом и полем в филологии, и к понятию линии в геометрии и шире - в математической теории пределов, и к понятиям меры и соотношения количества и качества в философии? [8]

        Каждый предмет может изучаться разными  дисциплинами - отсюда многодисциплинарность и междисциплинарность; но каждый предмет потенциально содержит в себе и зачатки новой дисциплины, такой, как "черниловедение", или "лошадеведение", или "берегология". Эссеистика как раз обнаруживает этот потенциал, дремлющий в любом предмете, как его особую методологию, которая  может прилагаться, в свою очередь, к другим предметам. Это уже не междисциплинарность, а нулевая, или чисто потенциальная дисциплинарность. В эссеистике происходит сам процесс рождения метода мышления из его предмета, теоретического языка из обиходного слова или житейского понятия.  Эссеистика -  это совокупность многих зачаточных дисциплин,  многих воможных языков знания, которые еще не отделились от уникальности своего предмета, не законсервировались в себе, как  самостоятельные дисциплины.

         "Входя в мир философской мысли, мы со всей отчетливостью видим, что каждая серьезная философская концепция сопряжена со своим особым, только ей присущим, языком. Отчетливо разными вырисовываются перед нами языки философий Канта, Гегеля, Ницше, Гуссерля, Витгенштейна, Хайдеггера. (...) И философ - прежде всего тот, кто владеет всей полифонией философских языков," - пишет современный теоретик вероятностной природы знания Василий Налимов. [9]

        Но ведь и философия сама по себе - тоже  язык, только не индивидуальный, а дисциплинарный. И как назвать человека, желающего владеть полифонией дисциплинарных языков? Дилетантом? Эклектиком? Или  специалистом по 0-дисциплине?

        Конечно, он дилетант, поскольку он не может обладать той же полнотой знаний, какая доступна специалисту в одной узкой области.
        Конечно, он эклектик, поскольку он одновременно пользуется методами и понятиями разных дисциплин.

        Но этими определениями, которым  западная культура, тяготеющая к узкой специализации,  придала негативный смысл, не исчерпывается эссеистическая позиция знания. Ее можно заново вписать в западную культуру, очистив от отрицательных коннотаций, если обозначить эту нулевую позицию знания как некую трансдисциплинарную область, которая вся строится в сослагательном наклонении, как потенциальность знания, которое не поддается актуализации в какой-либо дисциплине.

        "Незнание, - как замечает Налимов, - всегда богаче нашего знания".[10]  И все это  б о г а т с т в о   н е з н а н и я  оказывается выброшенным за пределы науки, коль скоро последняя хочет иметь дело только с уже оформленным, дисциплинарным знанием, которое резкой чертой "научности-ненаучности" отделяет себя от незнания.

        О-дисциплина как раз преодолевает этот разрыв, обозначая возможности знания, поскольку они еще не воплотились ни в одну определенную дисциплину. Потенциальное знание не-дисциплинарно; сама дисциплинарность есть уже актуальность знания, отделяющего себя от незнания в той же степени, что и от других сфер и методов знания. Четкая дифференциация между знанием и незнанием ведет к дифференциации и внутри самого знания, поскольку  одно знание соединяется с другим посредством меньшего знания и незнания; если же незнание исключить, то и знания отделяются друг от друга непроницаемыми дисциплинарными отсеками.

        Нулевая дисциплина охватывает все, что можно мыслить, это есть мышление, занятое самими м ы с л и м о с т я м и, в их бесконечных предметных сгущениях. Каждый предмет  есть особая мыслимость и значит - особая понятийная конструкция, особое концептуальное поле, со своми законами, со своими зачатками дисциплинарности.  Нулевая дисциплина находится не между другими дисциплинами, и не на их скрещении,  и не вокруг них (всеобъемлющая  дисциплина - универсальная наука), но в точке их начала, в точке, откуда зарождается сама дисциплинарность и где ее еще нет. В кругу академических дисциплин 0-дисциплина образует тот пустой центр,  вокруг которого все они вращаются.

----------------------------------

Примечания

1. Михаил Бахтин, Проблема текста в лингвистике, философии и других гуманитарных науках.  В его кн. Эстетика словесного творчества, М., "Искусство", 1979, с. 287.

2. Подробнее о понятии  эссеизма, его историческом содержании и современных проблемах, см. в  главе "На перекрестке образа и понятия (эссеизм в культуре Нового времени)", Михаил Эпштейн, "Парадоксы новизны. О литературном развитии Х1Х - ХХ веков", М., "Советский писатель", 1988, сс. 334-380 и 382-385. О соотношении единичного предмета и его концептуального описания см. там же, Вещь и слово. О лирическом музее, сс. 304-333.

3.  Из воспоминаний В.Г.Короленко о А.П.Чехове: "Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся вещь, - это оказалась пепельница, - поставил ее передо мною и сказал:
        - Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие "Пепельница". А.П.Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960, с. 139.

4. Jacques Derrida. DiffОrance, in: Jacques Derrida. Margins of Philosophy. Transl. by Alan Bass. Chicago: The University of Chicago Press, 1982,  p.24.

5. В.С.Библер. От наукоучения - к логике культуры. Два философских введения в двадцать первый век. М., Политиздат, 1991, с. 391.

6. Theodor Adorno. Aesthetic Theory. London and New York: Routlege, 1986, p. 365.

7.  Владимир Одоевский. Русские ночи. Л., "Наука", 1975, с. 306.

8. См.   эссе "Пляж и берег".

9. В.В.Налимов. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. М., "Прометей", 1989, сс. 10, 11.

10. Там же, с.14.