Домино, пожалуй, самая социальная игра, если иметь в виду социум двора или вагона, отличающийся от микросоциума дома-семьи и мегасоциума стадиона-площади. В домино легко сходятся незнакомые люди, потому что игра эта удивительно безобидная, в отличие, например, от футбола, шахмат, шашек, карт и т.д., где все строится на противоположности интересов и унижении проигравшего. Кто-то кому-то ставит мат, забивает гол; у кого-то берутся взятки, съедаются фигуры; и каждый миг чей-то успех оборачивается чьим-то неуспехом, как в напряжении битвы и соперничества. В домино, напротив, каждый вносит конструктивный вклад в общее дело, достраивает недостающее звено, чтобы следующий мог за него зацепиться и двинуться дальше. В домино воочию воздвигается на столе мост дружбы, сцементированный из кирпичиков, которые на руках у каждого. И выигрывает не тот, кто больше похитил у других или нанес больше ударов, а тот, кто охотнее делится своим достоянием, чаще вносит свой вклад, не пропуская ни единого хода и возможности для укрепления общего здания.

        Но это непохоже и на поддавки, которые явно воспринимаются как смеховой оборотень по отношению к шашкам. В шашках - ешь, в поддавках - кормишь, но при этом фигуры одного уничтожаются другим. В домино они образуют сплошное, непрерывно растущее целое - мост, который, точно светлыми гвоздиками, сбивается на доминошном столе. Игроки соревнуются в дружестве, а не вражде; одна дощечка прилегает к другой, а не вытесняет, не выбивает. Все основано на присоединении подобного к подобному, единицы к единице, шестерки к шестерке, - акте заведомо союзническом.

        Потому и воспринимается домино подчас как игра чересчур пресная, добрососедская, лишенная остроты, интересная разве что для пенсионеров. Но есть и глубокий смысл  в том, какие игры устраивает возраст все испытавший, дальше всех удалившийся от ребяческого духа игры на пути к последней серьезности. Возможно, есть в домино нечто подводящее - пусть бессознательно - последний итог мудрости земной.

        Когда я прикладываю свою дощечку к чужой,  я символически соединяюсь с ее владельцем, обнаруживаю то минимально общее, что есть у меня и малознакомого человека, сидящего напротив. У всех нас набор разных значков на табличках, складывая которые мы словно бы делимся родством, узнаем в чужом человеке давно потерянного и вновь обретенного брата. К концу жизни, уже пустеющей от многих потерь, возрастают и наши находки - среди дальнего и чуждого мы лучше учимся находить свое. Избавляясь от заносчивости и ревности, разделяющей сильных существ, старость в немощи и смирении приникает к целости человеческого рода.

        Домино, как и многие игры, есть снижение и профанация чего-то высшего, Священного, которое, тем не менее, узнаваемо в этих складных табличках, пусть в перевранной, пародийной форме. Каждому возрасту - своя игра, свой путь к Священному. Младшим - шашки, извилисто-путаный обряд инициации и прохождения в дамки... Юношам - карты, где Священное выступает как случай, рок, судьба, с которой заигрывает возраст азарта и риска... Зрелым - биллиард, где круглый шар священным фаллосом загоняется в священное лоно... В домино освящен и снижен древний обычай, лежащий в основе всякой символической практики: складывать воедино расколотые дощечки, чтобы они своей неповторимой кривизной узнавали друг друга и сближали своих владельцев, разлученных судьбой. Сильнее всего символ действует в старости, когда сквозь толщу забвенья приносит узнаванье, когда в редеющем жизненном пространстве и вовсе уже далекие - просто сверстники друг другу, разметанные клочки одного поколения - могут обнаружить свое некровное родство.

        Через домино, по упрощенным символам, сведенным к количеству точек, мы смутно угадываем и воспроизводим свою принадлежность к забытым общностям. Нам сладко, словно во сне о соборных таинствах и загробных встречах, сдвигать края своих табличек, с чувством тайного узнавания нерасторжимых судеб. Поэтому домино возникает легко и стихийно - всюду, где только есть плоскость, чтобы выложить дощечки, чтобы прочертить взаимные пути и угадки от каждого к каждому. Не требуется никакого особого замысла, стратегического расчета, стремления к победе - просто  совместное плетение многоточечного узора,  накрывающего кружевной скатерью пустую поверхность стола.  Каждый, выкладывая свою двустороннюю табличку, не только воссоединяется с кем-то, но и становится звеном для воссоединения других. Через каждого проходит это самодвижение цепи, набирающей  все новые звенья.

        Исход игры  - выход за пределы священного в мирскую жизнь: у кого-то на руках остаются таблички, не востребованные к делу всеобщего воссоединения - символы, не сумевшие найти для себя отклика и соответствия. Но это естественное одиночество все-таки легче переносить, чем униженность, ограбленность, поверженность, которая достается проигравшему в другие, более молодые и воинственные игры.